Ольга Кучкина - Мальчики + девочки = Страница 40

Ввалилась пестрая компания из троих. Пестрая – поскольку двое юношей и одна девушка и одеты в пестрое. Веселясь, перекидывались ничего не значащими для других, но значащими для них словечками. Из нрзб, как писал в своих работах, Званцев поймал: феня не пройдет. Расшифровал, что в этом культурном заведении их жаргон не пройдет. Из дальнейшего контекста, однако, вытекло, что не феня , а Феня , с большой буквы – имя четвертой подружки, которую они принялись вызванивать по мобильнику, сначала не соединялось, потом соединилось, после чего девушка сообщила спутникам, что Феня вскорости прибудет. В руках у девушки была картонная коробка из-под обуви, похоже, там сидела кошка. Девушка по временам всматривалась в нее и тихонько дула – род нежности, отметил Званцев.

Девушка была высокая, тоже в джинсах, как и Званцев, и тоже с голым животом, как его студентки, но постоянно одергивала, оттягивала вниз короткую цветастую майку, возможно, слегка нервничая, как и Сильвер. Она и один из юношей заняли два стула у противоположной стены, поставив между собой обувную коробку. Второй юноша ушел, совсем или покурить, парочка продолжала пересмеиваться, Званцев попытался понять, кто есть кто друг другу, то есть в какой они все втроем степени близости, но у него не вышло. Юноши его не заинтересовали, тем более что удалившийся унес с собой часть информации, какая могла бы что-то прояснить, а девушка заинтересовала.

У нее были прямые, слегка откинутые назад плечи, ровная мальчишеская спина без талии, лифчика она не носила, трикотаж подчеркивал очертания тела, светлые пряди, похожие на закрученную проволоку, нерасчесанные и даже как будто немытые, закрывали часть лица и шею, она медленно поправляла их время от времени длинными пальцами, корни волос темнели, что выдавало искусственную, а не естественную белокурость, небольшие черные глаза под широкими черными бровями походили на угли, голые смуглые руки были в постоянном движении, их пластика обольщала. Строго говоря, она не была хороша собой, но больше смотреть было не на что, и Званцев смотрел, стараясь, чтобы было незаметно. Она и не замечала, не обращая на него внимания, занятая своим.

Врачи разобрали пациентов, их с Сильвером врачиха все не освобождалась. Она выходила из кабинета, взглянула, узнала, извинилась, сказала, что сложный случай, и просила немного обождать. Он уже раздумывал, не пойти ли к первому освободившемуся, но в этот момент пригласили обувную коробку, и они с Сильвером остались одни.

Девушка с обувной коробкой вернулась быстро, минуты через три. Второй юноша тоже вернулся, теперь они ходили гуськом из угла в угол, что-то тихо и односложно спрашивали друг у друга и больше не смеялись. Девушка, обнимавшая коробку, как ребенка, опять поставила ее на стул, примостилась на корточки возле и молча уставилась в нее. Званцеву не было видно выражения лица, но по тому, как она гладила длинными пальцами возле глаз и ниже, он понял, что она плачет. Сделаешь черепаший суп, сказал второй парень и криво улыбнулся. Девушка подняла на него глаза, но сказать ничего не успела – в дверь протиснулась похожая на раскормленную американку, какими они становятся, злоупотребляя «Макдоналдсами», Феня, шире лифтерши-консьержки, даром что юна, не старше восемнадцати. Девушка поднялась с корточек к подруге и повисла на ней, еле слышно всхлипывая: Фенечка, все, все кончено… – И ничего нельзя поделать, спросила та растерянно. Ничего, ответила эта. Она снова склонилась над коробкой, вытащила оттуда миниатюрную черепашку, трагически погибавшую от какой-то невидимой и неведомой травмы, и, капая на нее слезами, то ли вытирала мокроту с панциря, то ли гладила ее длинными пальцами, как давеча гладила свое лицо, вытирая с него слезы.

Вызвали Сильвера. Осмотр не занял много времени. Сильвер вылечился, как Званцев и предполагал. Молодая врачиха давала какие-то советы, Званцев почти не слушал, торопясь покинуть врачебный кабинет в надежде, что, может, девушка задержалась, и он еще увидит ее. Холл был пуст, если не считать парня с далматинцем, расплачивавшегося у стойки администратора за визит. Сильвер вежливо занял очередь за далматинцем.

Званцев расстался со своими студентами год назад внезапно, подав заявление об уходе в связи с переходом на пенсию. Он не собирался этого делать. Он это сделал. Он знал, что рвать надо сразу, покровит и перестанет, иначе будет кровить долго, кровить и гнить, умерщвляя жизнеспособное, чего пока, благодарение Богу, оставалось в достатке. Отвращение к завкафедрой и к тому, что тот сотворил с кафедрой, долго копившееся, в одночасье достигло предела, и если что-то немедля не предпринять, его просто разорвет, какой-нибудь инсульт или инфаркт – и лживое, скользкое выражение глаз начальника: ушел от нас… Какой он там эпитет придумает, хрен с ним, думать за него не хотелось. Предел положил последний опус, полоса в насквозь негодяйской газете, где автор с ностальгической хрипотцой вспоминал научные дружбы едва ли не со всеми великими, налгав с три короба. Это делалось везде, во всех сферах: люди, дождавшись смертей старших современников, не имеющих отныне возможности возвысить голос и опровергнуть ложь, принялись внаглую переписывать историю и свою в ней роль, сочиняя что им угодно, как великие с ними общались, как поощряли, видя в них надежду и опору, и тому подобное бесстыдство. На кафедре оставалась пара стариков, помимо Званцева, но они были так унижены новым порядком, воплощенном в начальстве, так раздавлены и обескровлены, что послушно потакали прохиндею. Званцев держался за счет удаленности. Званцев презирал завкафедрой, и тому это было известно. Он появился на кафедре, когда Званцев пятнадцать лет проработал там. Званцев знал ему цену, но не в его правилах было вмешиваться в кадровые назначения. Интриги его не касались. Сколько он видел за минувшие годы примеров, подтверждавших максиму: при работе крепкими локтями слабеют пальцы, которыми вы держите карандаш. Максима принадлежала не ему, его лучшему другу, лучшему писателю из всех живущих, он не забывал называть его имя, когда делился максимой со студентами. На свете столько прекрасного, чем стоит заниматься, – не тратить же драгоценное время на ничтожество. А получилось, что он потакает ничтожеству, чем тот не преминул воспользоваться.

Все произошло в ускоренном режиме.

Студентка на занятии подняла руку и звенящим голосом произнесла: интересная новость, оказывается, вы двое, вы и он, всегда были единомышленники, и когда защищали гонимых, и когда ошибались, принимая сторону гонителей, это правда? – Это ложь, холодно уронил Званцев. Почему же тогда вы молчите, продолжила студентка так же пылко, вы ждете, когда вас не станет, и он опубликует эту ложь в мемуарах, как опубликовал вчера в газете, это отец мне рассказал, что там все вранье, а не вы, вы промолчали, почему?

Званцев попал в тупик. Он знал про себя, что птица певчая, а не ловчая. Этим оправдывался сам перед собой, когда помалкивал. А если ошибался?

На следующее утро он прощался со студентами. Студентка рыдала. Чем они были для него – понял, простившись с ними.

Званцев увидел девушку у киоска с выпечкой через месяц после визита в «Белый клык». Все с теми же непрокрашенными, спутанными прядями, она покупала хинкали, купила и пошла прямо на него, аппетитно вгрызаясь блестящими белыми зубами в тесто с мясом, и сок тек у нее из уголков розового рта. Званцев никогда не ел на улице, а тут у него чуть ли не слюна потекла, так захотелось уличного лакомства. Здравствуйте , остановил он девушку, вы меня не помните? Она небрежно скользнула по нему взглядом: это такой способ уличного знакомства? Ему польстило, что она сделала акцент на отношениях между мужчиной и женщиной, а не между случайным старцем и юным созданием. Он сказал: нет, это не так, я сидел со своей собакой в звериной клинике, а вы пришли туда с черепашкой. – А, протянула она равнодушно и, прикончив жирное тесто, вытерла пухлые, почти детские губы бумажной салфеткой и умелым броском закинула ее в урну, как баскетболист закидывает мяч в сетку. Спортом занимаетесь, угадал он. Немного , отозвалась она. Было очевидно, что она больше не страдала, но ему захотелось вернуть те минуты, когда он, не отдавая себе в том отчета, живо сострадал ей, и он сказал: вы были так трогательны, переживая за вашу черепашку. Она еще раз исторгла из себя свое невыразительное: а . И тогда он спросил: она погибла? – Да, ответила девушка. Вы купили себе другую, задал он новый вопрос. Девушка отрицательно покачала головой: нет. – Почему, спросил он. Потому , ответила она и двинулась прочь от него. Перекрывая уличный шум, он крикнул: а давайте пойдем в зоомагазин, и я куплю вам новую черепашку! Прохожие с любопытством оглядывались на него, и девушка оглянулась. Остановилась: вам что, делать больше нечего? Он сказал: не совсем, но я так долго о вас думал, и это со мной впервые в жизни, что я не могу вот так вот запросто вас отпустить. – Вы хотите сказать, что вы девственник, засмеялась она. Нет, этого я не хочу сказать, сказал он, я хочу сказать, что впервые в моем возрасте я так неотступно желал встретить молодую девушку, не вообще молодую девушку, а определенную молодую девушку. Она молчала и разглядывала его. Он ощутил жар на щеках, чего тысячу лет не ощущал. Ее звали Сестра Керри, сказала она, мою черепашку, в просторечии Кирюха. – Вы читали «Сестру Керри», обрадовался он. Читала , сказала она. О, воскликнул он. Наступила небольшая пауза. Ни с того ни с сего на него вдруг напала отчаянная зевота, он еле справился с ней. Хорошо , сказала она, глубоко вздохнув, как всхлипнув, пойдемте покупать новую черепашку. Просунула ему руку под локоть, и они пошли.