Михаил Шишкин - Русская Швейцария Страница 42

П.Л. Лавров

Здесь, у подошвы горы Цюрихберг, в Русском доме поселяется переехавший в Цюрих Лавров, к этому времени уже настолько близорукий и слабый ногами, что его всё время сопровождает кто-то, поддерживая под руку. Тут же организуются лавристская редакция и типография, налаживается издание журнала «Вперед». Первый номер выходит в Цюрихе в 1873 году. Вера Фигнер: «Он дал сильный толчок нашим умам, вызвав много споров и вопросов». Летом 1873 года в этом доме живут и Вера Фигнер с сестрой Лидией, и другие будущие революционерки – Берта Каминская, Ольга Любатович, сестры Субботины.

В декабре 1873 года бежит из ссылки за границу Петр Ткачев. Сперва он прибывает в Цюрих, останавливается в Русском доме, сходится с Лавровым и пытается принимать участие в издании журнала «Вперед». Ему кажется важным «исправить ошибки старика», неправильно отвечавшего на вопрос, «нужно ли знание и серьезные занятия» для «приготовления революции». Очень скоро выясняется, что работать вместе невозможно. Ткачев уезжает сперва во Францию, потом вернется в Швейцарию, чтобы в Женеве издавать свой знаменитый «Набат».

Сюда, в цюрихский Русский дом, переселяются все общественные учреждения русской колонии – библиотека, читальня, столовая. Организация собственной кухмистерской, где готовят по очереди сами студенты, встречена среди колонистов с особенной радостью: «После безвкусной немецко-швейцарской стряпни того времени, – вспоминает Серафима Пантелеева в своем очерке “Из Петербурга в Цюрих”, – мы начали вкушать отечественные яства и кулинарные произведения Польши, Грузии, Москвы, дружественно встречались с сибирскими пельменями и еврейской фаршированной щукой».

Обширный дом оказывается заселен, однако, лишь частично. Комнаты пустуют, причем не только на случай приезда в Цюрих русских посетителей. Желающих поселиться под одной крышей с соотечественниками в конце концов находится немного. Кулябко-Корецкий объясняет причины: «Отсутствие какого бы то ни было минимального комфорта и вышколенной по-заграничному прислуги, запущенная повсюду грязь, пение в номерах в неурочные часы, вечный шум в коридоре – всё это отгоняло от этих номеров даже наиболее нуждающихся». И добавляет: «Надо даже признаться, что, может быть, приобретение собственного дома повлияло несколько на распущенность нравов некоторой части молодежи, которая сдерживала проявление своих инстинктов, пока жизнь ее шла на виду у немцев, и перестала стесняться, попав под родную кровлю». Народник Михаил Драгоманов приезжает сюда на переговоры с Лавровым по вопросам издания «Вперед» и записывает впоследствии свои впечатления от колоритной обстановки Русского дома: «Думая найти для себя помещение на несколько дней в этом доме по цене более дешевой, чем в гостинице, я зашел наверх посмотреть номера. Вхожу в одну комнату – вижу неубранную постель, невынесенные помои и грязь на полу; перехожу в другую – лежит “мертвое тело” на голой кровати; перехожу в третью – тоже мертвое тело, но в сапогах на постельном белье».

Конфликты происходят не только внутри колонии. Русское нашествие не всем по вкусу.

«Наши предшественницы предупредили нас, и мы боязливо сторонились буршей-первокурсников, – вспоминает Серафима Пантелеева свои цюрихские студенческие годы. – Мы знали, что они пьянствуют в своих корпорациях, горланя глупейшие песни, а их лица с длинными шрамами свидетельствовали и о драках. Они казались нам вульгарными, совершенно неспособными интересоваться научными, этическими и политическими вопросами. Я была уверена, что швейцарские “отцы и дети” составляли гармоническое целое: бурши лишь отражали общие взгляды бюргеров на женщину, совершенно бесправную в Швейцарской республике, даже в имущественном отношении, – приданое и имущество были в полном распоряжении опекуна или мужа. Без попечителя женщина была немыслима, то есть поставлена в положение слабоумной… Как же было бюргерам не ужасаться, видя русских девушек и женщин без опекунов и надзирателей. Только немногие студенты, и то на старших семестрах, научились относиться с уважением к нашим задачам и работам. Некоторые студентки испытали на себе мальчишеские выходки первокурсников, изощрявшихся наклеивать бумажки на платье студентки…»

Неожиданный натиск юных, подчас семнадцатилетних девушек, часто с далеко не достаточным для университетского уровня объемом знаний, вызывает соответствующую негативную реакцию не только у «буршей», но и у серьезных студентов, тем более что далеко не все показывали столь выдающиеся способности и прилежание, как Суслова.

«Среди студенчества, – читаем у Сажина, – раздавались жалобы на то, что присутствие женщин на лекциях и в особенности в анатомическом зале мешает и развлекает их, что будто бы женщины занимают лучшие места в аудиториях, кокетничают, получают лучшие трупы в анатомическом кабинете».

Сравнивая отношение швейцарцев к «казацким лошадкам» с отношением их к Сусловой и Боковой, Сажин отмечает, что обе докторессы уже в России «благодаря родственным связям» с профессорами «посещали лекции и работали в анатомическом кабинете. Каракозовский выстрел прекратил их занятия в академии». Обе должны были в Цюрихе лишь докончить образование и отправились в Швейцарию с солидными рекомендациями. «Приехав в Цюрих, они сразу попали под покровительство профессоров, поместились на житье в семьях зажиточных швейцарских граждан и жили у них всё время ученья, на лекции в аудитории входили вместе с профессорами, имели там места, отдельные от студентов, и вообще были совершенно уединены от всяких сношений со студентами».

О не совсем восторженном, скажем так, отношении местного населения к русским учащимся пишет Кулябко-Корецкий: «Да это и понятно. Неожиданно в Цюрих хлынула какая-то невиданная орава странных молодых людей обоего пола, отличавшихся и особою внешностью, и оригинальными нравами. Пришлые молодые люди одевались в неопрятные блузы, тужурки и даже косоворотки, часто носили высокие, неочищенные сапоги, которые швейцарцы надевают разве только для охоты на болотную дичь, но никак не для прогулок по городу. К этому присоединяются столь обычные у нас, в России, среди студентов и семинаристов длинные нечесаные волосы, темные очки и вечные папиросы в зубах. Какая поразительная разница сравнительно с подстриженными, бритыми, с иголочки одетыми корпорантами! С женским персоналом – еще того хуже: короткие юбки, не всегда тщательно вычищенные, без тренов и турнюров; широкие кофты без белых воротничков; стриженые короткие волосы в целях освободить себя от долгой возни с куафюрой; прямо смотрящие на людей, а не опущенные к земле глаза, как это полагается приличной “барышне”. К этому надо прибавить хождение по улицам беспорядочными группами, с громкими разговорами и принципиальными спорами, сопровождаемыми часто неумеренной жестикуляцией, и, в заключение, horribile dictu, хождение молодых мужчин и молодых женщин друг к другу на холостые квартиры и засиживание в них за чтением и словесными спорами до глубокой иногда ночи без опеки и надзора обязательной в таких случаях в Швейцарии пожилой дуэньи. В России это обычное в университетских городах явление; здесь же, в Швейцарии, это кажется несообразным, диким, неприличным, даже безнравственным».

В университете созывается специальное собрание, посвященное разбору поведения русских студенток. Интересно, что главными обвинителями выступают поляки, среди них Станислав Крупский. «На общем собрании, во время речи Крупского, обвинявшего русских студенток во всех грехах, – вспоминает Сажин, главный защитник соотечественниц, – я вошел в такой раж, что схватил, кажется, свою калошу и бросил ее на кафедру в Крупского».

Создается специальная швейцарская комиссия из студентов и профессоров. С дотошностью выяснив все пункты обвинения, опросив квартирных хозяек и даже наведя справки в публичном доме, комиссия решает все-таки в пользу русских студенток.

В 1872 году в Цюрихе происходит событие, всколыхнувшее жизнь не только местной русской колонии, но и попавшее в заголовки газет всей Европы. Речь идет об аресте и выдаче России Сергея Нечаева.

«Весной 1872-го Нечаев приехал в Цюрих и поселился у меня, – пишет Земфирий Ралли-Арборе в своем очерке “Сергей Геннадьевич Нечаев”. – Это было первое наше свидание с ним за границею. Я нашел его совершенно не изменившимся, даже не возмужавшим. Это был тот же худенький, небольшого роста, нервный, вечно кусающий свои изъеденные до крови ногти молодой человек, с горящими глазами, с резкими жестами».

К этому времени Бакунин, восторженный почитатель юного революционера, уже порвал с ним и требовал от Ралли и других цюрихских бакунистов также прекратить отношения с Нечаевым.

Вера Фигнер: «Напрасно уговаривали его не жить в этом городе – он считал, что эмигранты просто хотят удалить его из сферы их собственной деятельности. В Цюрихе Нечаев добывал средства к жизни тем, что писал вывески, и как искусный маляр имел, по словам М.П. Сажина, имевшего с ним сношения, хороший заработок».