Алексей Ростовцев - Резидентура. Я служил вместе с Путиным Страница 43

Весной 1952 года я познакомился с будущим своим закадычным приятелем Левушкой Бардановым, который тоже приехал с Кубани и учился курсом выше на отделении славянской филологии. Точнее, Лев со мной познакомился. Подошел запросто, представился и заговорил. Осенью того же года мы оба получили места в общежитии. Решили поселиться в одной комнате. Общежитие РГУ было новое, хорошо благоустроенное, чистое, теплое, уютное. В комнату вселяли по шесть человек. Пятикурсников – по четыре. Молодожены могли рассчитывать на отдельное жилище. В нашей комнате первоначально жили четверо русских и два поляка. В следующем году прибавилось двое немцев, а мы с Левушкой представляли нашу великую Родину, пребывая в абсолютном меньшинстве. В то время в Ростовском университете училось много иностранцев. Преимущественно это были поляки, венгры, немцы, румыны, корейцы. Мы с ними быстро сходились и вскоре забывали, что они не совсем наши. Иностранцы же, в свою очередь, признавались в том, что среди нас быстро утрачивают ощущение заграницы. Все мы были тогда молоды, все верили во всемирное братство людей и в рай на Земле. Эта вера сплачивала нас и облагораживала отношения. Больше дружили с поляками и, как ни странно, с немцами. А, впрочем, что тут странного? Мы представляли наиболее пострадавшие от войны народы. Очень бережно, участливо относились к корейцам. Все они были травмированы войной, что заливала в те дни горящим напалмом их страну.

Левушка Барданов, поэт и художник, ввел меня в редакцию факультетской стенной газеты, которая была отнюдь не скучной и занудной, как большинство изданий подобного рода. Газета выходила ежедневно, и каждое утро под ней толкалась и шумела солидная толпа читателей. Редакция на несколько лет сделалась родным домом. Здесь я, несостоявшийся журналист, отводил душу и оттачивал перо. Сколько тут было написано фельетонов, пародий, басен, эпиграмм и обычных репортажей! И все это одним махом, и все это на краешке редакционного стола! Здесь царил вольный дух интеллектуальной раскованности и чистого юного товарищества. Здесь всегда было весело. Здесь украдкой можно было полюбоваться самой красивой девушкой факультета Томкой Романовой, которую в мужских кругах величали не иначе, как Первой Леди. Кстати, о девушках. Они стали обращать на меня внимание, когда мне стукнуло восемнадцать. Я на них – еще раньше. Но всегда случалось так, что я влюблялся в хорошеньких дур, меня же любили девушки умные и содержательные, но не очень красивые. Наверное, поэтому я уехал из университета без спутницы жизни.

Сегодня то время называют черной дырой, а нашу страну того периода сплошным концлагерем. Чушь собачья! Вы послушайте лирические песни той поры. Такие песни не поются в черных дырах и концлагерях. Все дело в том, что Сталин строил свою империю в двух измерениях, в двух плоскостях, которые никогда не пересекались. Первая плоскость была для большинства. На ней люди жили обычной жизнью: трудились, влюблялись, радовались весеннему ветру и солнцу, ездили в отпуска, отмечали праздники, вливались вечерами в толпы на ярко освещенных улицах больших городов, непринужденно шутили, смеялись. Вторая плоскость была для меньшинства, хотя и весьма многочисленного. Там мела поземка, лаяли сторожевые псы, маячили на вышках часовые, тянулись до дальних горизонтов ряды колючей проволоки. Это был архипелаг Гулаг, где вместе с уголовниками и фашистскими пособниками отбывали немыслимые сроки бывшие люди, осужденные еще в 30-е годы. Для большинства это была terra incognita. Клянусь, что слово «Гулаг» я впервые услышал только в 60-е годы, когда начал работать в ЧК. Говорят, что в людях той поры сидел постоянный страх. Не было страха! Чего следовало бояться, если за все время моей учебы в университете в нем не арестовали ни одного человека? Да и ради чего требовалось сажать людей? Они ведь в огромном большинстве своем были преданы режиму, верили ему, шли за ним. В тот момент Сталин имел как раз тот народ, который он хотел иметь. Со мной учились дети репрессированных в 30-е годы. У Анатолия Слинько, Владимира Барсукова, Дмитрия Джавахидзе отцы были видными партийными работниками. Все они сгинули в Гулаге. Как видите, это не послужило препятствием для поступления их детей в советский вуз. Анатолий Слинько даже получал Сталинскую стипендию. Таковы были парадоксы того времени. К сему следует добавить, что я хорошо знал всех троих и ручаюсь: любой из них в случае необходимости отдал бы жизнь за власть, оставившую его сиротой. Так же поступил бы и я, ибо власть эта была освящена столетиями самой что ни на есть праведной борьбы многих поколений за счастье человечества. Во имя священных идеалов власти этой дозволялось и прощалось очень многое.

Итак, политический сыск госбезопасности в последние годы эры сталинизма спрятал зубы и ограничивался тотальной конспиративной слежкой за всем и вся. О масштабах этой слежки я узнал только лет через десять. Один старый сотрудник КГБ рассказал мне, что во время моей учебы в университете каждая академическая группа была «закрыта», то есть обеспечена осведомителем. Вот я теперь и думаю: а кто же из моих сокурсников исполнял эту роль в нашей группе? Вспоминаю одну девушку, которая относилась ко мне как старшая сестра. Она и в самом деле была старше меня на пару лет. Эта девушка иногда отзывала меня в сторону и, сделав строгие глаза, предупреждала: «Сашка, не болтай лишнего! Сашка, попридержи язык! Сашка, не сносить тебе головы!» Тогда такое ее поведение меня удивляло. А теперь мне все ясно: она была единственной из нас, кто соприкасался с той, невидимой плоскостью, которая, как я сказал выше, вроде бы никогда не пересекалась с измерением нашего обитания.

В последний раз бериевский политический сыск обнажил свои клыки за несколько недель до смерти Сталина. Это было так называемое «Дело врачей». Помню крысу в белом халате со шприцем в лапках на обложке «Крокодила». Шприц для вящей убедительности был снабжен надписью «Яд». Помню комсорга нашего курса Ирину Креммер, плачущую навзрыд на лестнице, и утешающих ее русских подружек. Иришка была девушкой обаятельной, умной, с очень сильным характером. Я никогда не видел ее хнычущей. А тут – на тебе! Видно, кто-то прошелся по поводу ее национальности. Помню, как били в трамвае врача-еврея. Нам, воспитанным в духе интернационализма, все это казалось диким. В то время вообще мало кого интересовала национальность соседа. Мы на пятом курсе жили вчетвером: русский, украинец, грек и грузин. И не было в общежитии более дружной комнаты, чем наша. Это теперь, под сенью парада суверенитетов, оскорбление или даже убийство на национальной почве стало таким же привычным, как, скажем, матерщина. Тогда только за одно словечко, уязвляющее национальное достоинство, полагался срок – и немалый. Вы спросите: а как же депортация целых народов? Об этом напишу ниже. Сейчас речь идет о «Деле врачей» 1953 года. Для чего Сталину понадобилось сажать ни в чем не повинных врачей-евреев? Сталин решил ударить по сионизму, который, как и любой национализм, есть явление отвратительное и опасное, тем паче, что сионисты сыграли весьма зловещую роль в новейшей русской истории. Почему выбрали врачей? Так было нагляднее и проще. По статистике, в мире всего 15–20 миллионов евреев. В сионистских организациях состоит лишь каждый десятый еврей. Остальные девять ни при чем. Величайшая глупость приплетать к сионизму всех без исключения евреев. Тогда, весной 1953 года, партийные органы быстро погасили поднявшуюся было в нашей стране волну антисемитизма. Нам очень четко разъяснили, в чем разница между евреем-сионистом и евреем – советским патриотом. У меня был знакомый, который в те годы учился на факультете иностранных языков в Североосетинском пединституте. Этот парень всегда желал выглядеть католиком в большей степени, чем папа. Как только по радио передали сообщение о врачах-убийцах, он поспешил обозвать жидовкой свою преподавательницу английского языка. Его исключили из комсомола в тот же день, а в институте он удержался, только благодаря влиятельным связям.

В самом начале марта 1953 года во время лекции по английскому романтизму вдруг неожиданно заговорил висевший на стене аудитории динамик. Левитан стал читать сообщение о болезни Сталина. Через несколько дней страна оделась в траур, а весь мир приспустил знамена. Умер могущественнейший из владык, каких когда-либо знала история. Любил ли народ Сталина? Вряд ли. Не было любви. Но уважение было огромное, искреннее. Так уважают отца-самодура, который может вздуть совсем не по делу, но который кормит, одевает и дом которого воры и разбойники обходят стороной за сто верст. Скажу по-честному, у меня во время похорон Сталина было муторно на душе, а девчонки и преподавательницы плакали. Смахивал слезы и кое-кто из ребят-фронтовиков. Но время и молодость брали свое. Скоро все вошло в обычную колею. Потеплело. Нам объявили, что надо принять участие в кроссе имени маршала Берии. И мы приняли участие. А скоро Берию расстреляли. В тот самый день, когда его официально на всю страну объявили агентом мирового империализма, я как раз приехал на побывку к тете Вере. Вечером пошел погулять по милым удобненским улицам. Навстречу мне попался подвыпивший гармонист с компанией дружбанов. Они, никого не таясь, весело орали свежую частушку: