Василий Стенькин - Без вести... Страница 43

На обратном пути съехали с дороги и остановились около кустов жасмина. Леон достал трубку и стал набивать душистым табаком.

— Не могу курить в машине: весь аромат пропадает.

Выпустив сизое облачко дыма, сказал вдруг с каким-то вызовом:

— Я не понимаю нынешних русских. Страна, отвергнувшая всякие формы угнетения, берет на себя обязанности мирового полицейского... Ты не понимаешь? Я имею в виду подавление венгерской революции... Как это можно увязать с теми лозунгами, о которых трубят коммунисты?

— Все дело в том, мистер Хитт, что там была не революция, а мятеж, организованный темными силами извне. За несколько месяцев до того, как мир услышал о событиях в Венгрии, мне предлагали принять в них участие. И знаете, кто предлагал мне это? Американский офицер. А было это в Западной Германии.

— Что ж, факт убедительный. Но все-таки мне думается, что диктаторские режимы Восточной Европы держатся на русских штыках.

— Вот это... Позвольте наедине обращаться по имени и отчеству, по-нашему? Вот это, Леонтий Архипович, настоящая злонамеренная пропаганда.

Дальше они ехали молча. И лишь когда вдалеке показались знакомые кипарисы, а машина покатилась по мягкой проселочной дороге, Хитт ослабил внимание и обернулся к Каргапольцеву.

— Ну, а как жили перед войной на Руси?

— Неплохо жили: все необходимое было и цены не очень высокие. Жили и радовались.

— Не так, как при царе-батюшке? — и не дожидаясь ответа, добавил: — Ой, плохо жилось на Руси. Мне запомнилась одна такая штука. — Леон весело рассмеялся. — Учительница читает в классе рассказ и вдруг спрашивает: ребята, вы знаете, что такое полотенце? Никто не отвечает. Тогда учительница поднимает одного мальчика.

— Ваня, объясни, что такое полотенце?

— Не знаю.

— Хорошо. Папа чем утирается?

— Рукавом.

— А мама?

— Подолом.

— А ты чем?

— Я сам высыхаю.

Успокоившись от смеха, заметил уже совершенно серьезно:

— А ведь в этой шутке — сама правда. Очень плохо жили. И я рад, если русскому мужику хоть чуточку полегчало.

Элла в яркой блузке и темно-зеленых брюках неслышно появилась возле автомашины.

— Хелло, мистеры!

— Здравствуй, доченька. Все хорошо?

— Абсолютно.

Иннокентий первый раз видел Эллу в таком наряде, смутился, подхватил два пакета и поспешил в склад.

Пообедав, Элла ушла к свинарникам, а Леон и Иннокентий занялись сеялкой. Трактор был подготовлен еще на прошлой неделе.

После семнадцатилетнего перерыва Каргапольцев снова встретился с землей. Сознание того, что его руками будет взращен урожай, наполняло истосковавшуюся душу гордостью и радостью. И на какое-то время он почувствовал себя человеком, нужным другим людям.

Кажется, совсем недавно земля была голой, лишь столбы пыли носились здесь наперегонки. И вот уже она ощетинилась всходами.

Хитт уехал по делам в Сан-Франциско, оставив на попечение Иннокентия и Эллы без малого полтысячи свиней и больше двух тысяч кур, выведенных на летние выгулы.

Управившись со своей работой, Каргапольцев помогал Элле перегонять птицу на другой участок. Запыленная и раскрасневшаяся, Элла встретила его громким смехом.

— Вот глупые: я им добра желаю, а они разбегаются!

Веселое возбуждение захватило и Иннокентия. Широко растопырив ноги и руки, они наступали на кур, тесня их к той стороне, где были сняты проволочные сетки, отгораживающие участок от соседнего.

Когда все утихло и сетки вновь были поставлены на свое место, Элла выпрямилась и вытерла со лба пот.

— Ну как, Иннокентий, не собираешься бежать с нашей каторги?

— Пока вроде нет.

— Нравится?

— Около земли мне всегда нравится.

— А около нас? — Элла лукаво прищурила глаза и пристально посмотрела на Иннокентия.

— Еще больше, — ответил он, не отводя взгляда.

— По совести?

— Конечно.

— А в Россию не тянет?

Это был самый больной вопрос для Каргапольцева.

— Разреши, Элла, ответить в другой раз.

Некоторое время шли молча. И, очевидно, чтобы прервать неловкое молчание, Элла спросила:

— А в институте трудно учиться? Мне очень хотелось в университет. Стать журналисткой или актрисой. Но это так дорого стоит. Пожалуй, не меньше десяти тысяч долларов, всей фермы не хватит... Ты сколько заплатил за институт?

— Нисколько. Наоборот, мне платили.

— Кто?

— Государство.

— За что?

— За то, что учился, мне платили государственную стипендию.

Элла смотрела на него непонимающими глазами.

— А ты, Элла, сколько училась?

— Я двенадцать лет. Окончила среднюю школу с фермерским уклоном. Нас научили управлять теми машинами, — Элла кивнула в сторону сарая, где стояли машины, — ходить за скотом и птицей... А еще учили, как стать умелой хозяйкой, хорошей женой...

К обеду Элла приготовила салат, такую хитрую комбинацию из свежих и маринованных овощей, фруктов, зелени и нивесть из каких приправ.

Какая женщина не испытывает восторга, если ее способности замечены и оценены? Даже скупая похвала Каргапольцева привела Эллу в состояние веселого возбуждения. Она безумолку щебетала и смеялась.

— Хочешь послушать, какую штуку мы сотворили в прошлом году?

Элла отложила вилку, отбросила со лба прядь волос.

— Перед президентскими выборами я, моя школьная подружка Дебби и ее муж Эдвард решили изучать отношение американцев к идеям Линкольна. Отпечатали листовку и стали собирать подписи. Содержание ее... Один момент, сейчас принесу...

Элла убежала в свою комнату, вернулась со свернутым листком.

— Вот, пожалуйста... «Мы будем бороться за свободу и с рабством до тех пор, пока конституция нашей страны сохраняет свободное слово и пока не добьемся, чтобы по всей большой стране под лучами солнца и под падающим на нее дождем выходил на свой труд только свободный человек». Ладно. Вышли на улицу, останавливали прохожих, просили подписать листовку. И знаешь, что получали в ответ?

— Что?

— «Советская пропаганда», «Русская прокламация». А ведь это слова нашего великого Авраама, он их ровно сто лет назад произнес. Ну, что ты на это скажешь?

— Что скажу? — переспросил Иннокентий. — А то, что Америка шагнула далеко назад от идеалов Линкольна. Даже от тех, которыми жила в минувшей войне. Я не ошибся?

— Это совсем неожиданный вывод. Мы думали не так. Мы думали: новое время — новые идеи. — Она беспомощно посмотрела на Иннокентия. — Знаешь, оставим это до папы. Он любит такие разговоры.

А Хитт в это самое время оживленно беседовал с хозяином «Веселого улья». Безвременно погибшая Делла приходилась двоюродной сестрой хозяину отеля Роберту Сомлеру. Роберт оптом скупал у Леона почти всю птицу, а так же немалую часть свинины. Они были не просто партнерами-коммерсантами, но и друзьями, друзьями-родственниками.

Когда все расчеты были сверены, Сомлер спросил:

— Что будешь?

— Хорошего вина.

Раскупоривая бутылку, как бы между прочим произнес:

— Везет же тебе, Лео, это я о Кенти.

— Порядочный парень. Спасибо тебе, Боб.

— Я долго наблюдал за ним, присматривался, а потом понял: это то, что тебе нужно. Сильный, здоровый, честный... Да, Лео, — мистер Сомлер круто повернул направление разговора, — а что ты можешь сказать о его взглядах?

— По-моему, предан России, и ее новому строю.

— Почему же он не возвращается в свою Россию?

— Видишь ли, Боб, Иннокентий честен, он больно переживает свою связь с фашистами... Не знаю, что за связь, он, видимо, не договаривает... В общем, боится взглянуть в глаза, как он говорит, «честным советским людям».

— Понятно, — Сомлер наполнил фужеры и продолжал: — А как ты думаешь, Лео, если эту болячку расперчить, откажется он от мысли вернуться домой?

— Возможно, возможно. Впрочем, не знаю... Не берусь судить. А собственно, что ты, Боб, прицепился ко мне с расспросами?

— Могу, Лео, открыть тебе секрет. Один весьма известный человек, господин Керстен...

Заметив улыбку Хитта, Сомлер рассердился.

— Не веришь? Господин Керстен много лет заседал в конгрессе.

— Возможно, возможно. Продолжай, не горячись.

— Так вот, господин Керстен направил «меморандум» в конгресс. Рекомендует создать специальные партизанские части из тех, кто бежал из стран, контролируемых Советами.

— Это что-то новое.

— Именно, новое. Если таких людей хорошо обучить, они легко могут просочиться за железный занавес и... — Роберт запнулся, очевидно, подумал: стоит ли заканчивать.

Леон подзадорил:

— Смотрю, Боб, ты стал опасаться меня.

— Просочиться, жечь, взрывать, сеять панику... и убивать, если надо...

— Понятно. Но причем здесь ты, я и Иннокентий?

— Лео, ты становишься совсем недогадливым. Если твоего Кенти сбить на эту дорогу, заинтересовать, он стал бы самым подходящим человеком для такого дела. Понимаешь: партизанские части за железным занавесом!