Моника Блэк - Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии Страница 47

Эта женщина росла в военные и послевоенные годы и видела немало смертей. Попытки вообразить небеса утешали ее при мысли, что однажды и она там окажется. Сначала она представляла их себе как одинокое, безымянное, даже страшное место. Потом умерла ее бабушка, и это сделало ее образ неба намного более радостным. Теперь небеса это не множество пугающих комнат и незнакомых мертвецов разного возраста, а место, где в ближней комнате ждет родная бабушка, не говоря уже о Танте Кёте, Ханнелоре и «мертвом русском». Это небо, место с временем и пространством, с историей и понятными размерами, было интимным и личным, там умершие продолжают жить, сохраняя черты, которые были у них при жизни.

Представлять себе небеса таким образом – не значило бежать от реальности; для немцев это было частью создания новой реальности: они отводили умершим место в послевоенной жизни наяву и конструировали фантазии о них, чтобы понять свое собственное послевоенное положение. Размышления об умерших служило разным нуждам и целям, часто связанным с идентичностью. Нарративы об отдельных смертях, приписывание умершим «альтернативных финалов» и попытки вообразить их в загробной жизни – все это были способы сопротивления послевоенной тенденции списывать умерших со счетов заодно с нацистским прошлым и, раз уж на то пошло, заодно с прошлым людей, с их прежними надеждами на будущее, с их верностью. Это был также способ уберечь близких от кошмара массовой смерти в любых ее проявлениях. Более того, поддерживая так или иначе связь с умершими близкими, берлинцы отказывались предавать их истории, то есть официальным нарративам о войне и риторике восстановления и обновления, которые тогда стремительно возникали. И насколько важным было рассказывание историй об умерших для сохранения воспоминаний об утраченных связях, настолько же важным оно могло быть и для обретения собственного места в новом мире.

Рассмотренные здесь свидетельства усложняют расхожее представление о послевоенном периоде: мол, немцы больше занимались отстраиванием своих городов, чем подсчетом понесенных в войну потерь. Поэт и романист В.Г. Зебальд в широко обсуждаемой лекции о предполагаемой неспособности послевоенных немецких писателей откликнуться на воздушную войну, утверждал, что массовая смерть «едва ли оставила после себя хоть какой-то след боли в коллективном сознании»592. Историки продолжают цитировать тезис, высказанный в 1950 г. Ханной Арендт: «безразличие, с которым [немцы после 1945 г.] ходили среди руин, обнаруживает полное соответствие в отсутствии скорби по умершим»593. Начиная со Второй мировой войны многие наблюдатели говорили, что умершие – безымянные, обезличенные и брошенные – в сущности, утратили свое социальное существование, как только были отодвинуты в сторону вместе с руинами и прошлым, которое вдруг стало скандальным594. Оказавшиеся то ли политически ничтожными, то ли идеологически опасными – умершие, говорили нам, были преданы забвению.

Конечно, слова Арендт, Зебальда и других о стоицизме и эмоциональной отчужденности, которые являли миру берлинцы и вообще немцы после 1945 г., во многом справедливы. Отчасти эта отчужденность связана с подавлением скорби, что было отличительной чертой stolze Trauer и нацистского отношения к смерти вообще. Пройдет немало времени, прежде чем это отношение будет преодолено595. Однако в частной жизни скорби давали волю, и рассказывание историй об умерших, воспоминания о них были важной составляющей послевоенной жизни. Отчасти это помогало некоторым берлинцам находить непрерывность в условиях радикального разрыва, вызванного катаклизмом 1945 г., и осмыслять фундаментальные политические и другие трансформации послевоенных лет.

Утверждение, что после 1945 г. немцы утратили связь с погибшими в войну, связано с мнением, некогда распространенным в исторической науке, что немцы в послевоенные годы не говорили – или «подавляли» память – о нацизме и Холокосте. Позже историки стали переписывать послевоенную историю, подчеркивая свидетельства о слабых (и не таких уж слабых) следах нацистского прошлого, сохранявшихся после 1945 г.596 Но поскольку любое проявление лояльности по отношению к нацизму или к причинам, по которым якобы велась война, стало после войны немыслимым, такие проявления редко фиксировались в публичных заявлениях. И несмотря на появление новаторских работ о послевоенных дискурсах и об обнаруженных в некоторых из них следах нацистских ценностей, все же не исследованным остается вопрос о том, как с течением времени изменялись эти ценности.

Как я утверждала в этой главе, тем или иным способом нацизм и Холокост сохраняли живое, хотя и трудно определяемое присутствие в послевоенной жизни берлинцев. Перезахоранивая своих близких, чтобы спасти их от унижения массового и нечестивого захоронения; создавая альтернативные финалы, чтобы уберечь их от анонимной смерти; поддерживая на кладбищах принадлежащие к нацистской эпохе различия, – берлинцы демонстрировали, насколько глубоко их культура смерти трансформирована не только опытом массовой смерти, но и нацизмом и геноцидом. Однако каким образом эти ценности прошлого начали смещаться? Цель этой книги – показать, что восприятия и практики смерти могут пролить свет на длительный, на протяжении следующих друг за другом волн исторической трансформации, процесс культурного изменения в Берлине. Может ли значение, которое берлинцы придавали после войны своей связи с мертвыми и могилами 1945 г., прояснить их связь с их самым недавним прошлым?

Читатель, вероятно, вспомнит о пасторе Харнише из самаритянской церкви во Фридрихсхайне, которого я упоминала выше. В 1945 г. пастор Харниш создал импровизированное кладбище во дворе самаритянской церкви, где он, его жена и соседи похоронили сотни трупов. В середине 1946 г. магистрат сообщил ему, что решил вскрыть церковные могилы. Сделать это, говорили местные чиновники, нужно из соображений общественного здравоохранения: могилы располагаются на очень маленьком участке в густонаселенном районе и мешают «городскому планированию». А главное, муниципальных чиновников интересовало, проведены ли захоронения на церковном кладбище «почтительным образом» (in einer pietätsvollen Weise), поскольку «было установлено», что трупы сложены в могилу «один поверх другого»597. Харниш ответил на эти заявления быстро и не деликатничая:

Не знаю, были ли вы в Берлине во время сражений. Трупы лежали на улицах десятками. Никто не собирался их хоронить, потому что каждый боялся, что его застрелят, и потому что никто не осмеливался прикоснуться к немецкому солдату из страха перед русскими. <…> Люди до сих пор пытаются выяснить, что произошло с умершими близкими, – ведь столь многих зарыли [verscharrt] в безымянных ямах. Я собственными руками опускал тела умерших в землю, предварительно изучив их военные билеты598.

Предположение, что представители магистрата могли не «быть в Берлине» во время боев, означало: люди, собравшиеся раскопать самаритянское кладбище, – посторонние, они не имеют того же опыта войны, погребальной катастрофы или ее последствий. Действительно, кое-кто из представителей магистрата – первый заместитель мэра Марон и Отто Винцер, возглавлявший управление народного образования (Volksbildung), – отсутствовали в Берлине во время войны. Они были высланы в Москву, о чем, вероятно, Харниш знал. Исходя из этого, он указывал на моральную дистанцию между ним и его собеседниками в городском правительстве.

По мысли Харниша, почтительное обращение с покойниками связано прежде всего с обереганием их идентичности и спасением их от забытья безымянности. В ряде писем в магистрат он подчеркивал, как рисковал жизнью, выходя на улицы во время боев и собирая тела погибших. Затем он аккуратно собирал их военные билеты, чтобы они не закончили жизнь, как очень многие, анонимно и унизительно «зарытые в яме», – здесь, несомненно, есть отсылка к фундаментальной трансгрессии, связанной с массовыми погребениями, которые проходили в первые дни после войны по приказу и под присмотром советских командиров. Таким образом, защита Харнишем могил умерших немцев на самаритянском кладбище представляла собой защиту правильного погребения и, в этом смысле, немецких ценностей. Письма Харниша говорят о том, что погребенные на самаритянском кладбище, в отличие от многих и многих тысяч других, не были оскорблены в смерти. Они погребены отдельно; их идентичности защищены. Они не канут, как другие, в пустоту безындивидуальной смерти. Более того, Харниш заявлял, что почтил умерших как соотечественников – «осмелясь» прикоснуться к ним и показать его связь с ними, когда другие боялись. Другими словами, Харниш вполне определенно заявил, что спас умерших от кошмара личной и коллективной безвестности. Похоронив умерших правильно, он не мог теперь позволить беспокоить их.