Владимир Куценко - Тревожные будни Страница 51

Старик Головкин от возмущения начал подпрыгивать, как молодой петух:

— Ну что ты говоришь, Федюк, ну что ты говоришь? Как мы могли твой ломик слышать, ежели вот все трое спим на сеновале? Милиция, а не знает, что мой старший Петр в сильно ответственной командировке, так вот Лизавета одна спать в доме боится.

Анискин смотрел на трубу, все цокал языком и старался не смеяться.

— А остальной народ где был? — спросил он. — Пашка с Витькой где обретаются, ежели их по сию пору дома нету? Это же надо, до семи часов гулеванье устраивать! Откуда только силы берутся — вот чего я не пойму?

Разговаривая вот таким макаром, участковый между тем влез по дряблой лесенке на крышу, осмотрел огрызок кирпичной трубы, мазнул пальцем по белому известковому следу и то, что осталось на пальце, понюхал, затем сунул руку внутрь, вынул горсть измятых и черных от сажи цветов, каждый из них рассмотрел в отдельности и только после этого спустился вниз.

— Вы вот что, дед Головкин и все твое семейство, идите-ка вы себе домой, проживайте спокойно, не волнуйтесь, а чтобы пироги с брусникой спечь, надо на трубу дыряво ведро надеть. Вопросов не имеется?

— Не имеется! — дисциплинированно сказал дед Головкин. — Только вот где дыряво ведро взять?

На это участковый не ответил, так как держал путь к колхозной конторе, возле которой уже стояли председатель Иван Иванович и колхозный сторож Досифей — при валенках и берданке. Оба глядели на цветочную клумбу и поэтому не видели подходящего Анискина.

— Это как называется? — спрашивал председатель Иван Иванович. — Я тебя спрашиваю, Досифей Досифеевич, как это называется? Кто цветы рвал?

— Не знаю, — ответил старик и для куражу, срамец этакий, еще оперся плечом на берданку. — Это, я так думаю, еще до моего выхода на боево дежурство парнишонки своим мадамам подарки делали...

Участковый Анискин ласково взял за пуговицу колхозного председателя и сказал:

— Во-первых, здравствуй, Иван Иванович, а во-вторых, освети такой вопрос. У Головкиных ночью трубу увели, так мне шибко интересно знать, сколько тракторов и других машин за сентябрь из капитального, профилактического и другого ремонту вышло? И почему, Иван Иванович, после ремонту машины хуже работают, чем до ремонту?

Иван Иванович сердито нахмурился, но ответил:

— За сентябрь различные виды ремонта прошли четыре машины — это раз! А два — возводить клевету на ремонтную службу я вам не позволю! Нет, не позволю!.. Ты чего смеешься? Ну чего ты смеешься?

Анискин посмотрел председателю в глаза, задумчиво сказал:

— А я и сам не знаю, чего смеюсь. Наверно, вода с головы за шиворот попала или погода шибко хорошая...

Славный сентябрь на самом деле жил на могучей Оби. Розовая от солнца и голубая от себя самой, плавно и мощно текла она в даль-дальнюю, и ни морщинки не было на ней — громадное зеркало медленно двигалось вдоль берегов, отражая темные мудрые осокори, зеленые еще яры, дома, тоже розовые от солнца, леса, молодые еще по-летнему. Снежными хлопьями плавали над рекой чайки.

— Пройдемся по бережку, Иван Иванович! — сладко запел на ухо председателю Анискин. — Заседание у тебя на десять обозначено, нарядами теперь заместитель занимается, ремонт текущий и не текущий ведется, как ты говоришь, полным ходом. Ажур!

Вот так — под анискинские речи — прошли они по берегу до околицы деревни, остановились, чтобы немного передохнуть, но не успели: вдруг за кустами раздался всполошный треск мотора, по звуку похожий на мотоциклетный. Мотор взревел отчаянно, словно в последний раз, и — захлебнулся, замолк.

— Не заводится! — печально сказал Анискин и посмотрел на часы. — С семи часов десяти минут не заводится, холера этакая, а пахать-то надо!

Председатель Иван Иванович уже широко шагал по кочкам к кустарнику, ругался на ходу и почему-то грозил не правой рукой, а левой. Бросившись вдогонку, Анискин понял, в чем дело — в правой руке Иван Иванович, оказывается, до сих пор держал толстую записную книжку, которую вынул, чтобы доказать участковому, как хорошо работает колхозная ремонтная служба.

— В чем дело?

Большой трактор «Беларусь» стоял на краю паханины. Смуглый от рождения и чумазый от масла тракторист Максуд Максудов председателя колхоза и участкового инспектора встретил грубо.

— Пусть с вами колхозный механик здоровается! — ответил Максуд Максудов на приветствие председателя. — Пусть все здороваются, кроме Максуда Максудова! Был трактор как трактор, ходил, бегал, а они приходят, говорят: «Профилактический ремонт!» Хорошо! Ставим трактор на профилактический ремонт, получаем трактор из профилактического ремонта — спрашивается, где трактор?

Председатель все еще держал в руке записную книжку, левой рукой все еще продолжал грозить кому-то, но лицо у него было теперь расстроенное.

— А что не ладится, Максуд? — спросил он.

— Что не ладится?! — вскричал тракторист. — Все не ладится! Масло течет? Течет! Скорости заедают? Заедают! Сцепление пробуксовывает? Пробуксовывает! А как он заводится, как он заводится?!

Максуд бросился к пускачу, вид у него был такой, точно сейчас разнесет трактор вдребезги. Анискин быстро высунулся из-за спины председателя Ивана Ивановича.

— Стой, Максуд! — позвал он. — Сделать из трактора металлолом всегда успеешь, а вот лучше скажи, кто машину ремонтировал. Прямо по фамилиям.

— По фамилиям? Пожалуйста! Перевертыши да Гришка с Мишкой.

— Во! — сказал Анискин. — Я на них и думал.

Перевертышами в деревне называли двух пожилых колхозников — Ивана Анипадистова и Анипадиста Иванова, трактористов еще довоенной поры, год назад торжественно отправленных всем колхозом на почетную пенсию. Однако долго они на печи не высидели, добились, чтобы их взяли на ремонтные работы, и вот командовали двумя парнями — Гришкой и Мишкой.

— Да, факт имеется, — сказал Анискин, — трактор не заводится, сцепление пробуксовывает. — Он почесал мокрые волосы и озабоченно поцокал языком. — Ну, ладно, Иван Иванович, ты, я вижу, будешь со скоростями разбираться, а у меня на это времени нету. У меня, брат, печну трубу увели. Вот какое чудо приключилось!

После этого участковый повел себя странно: пошел не к дому Головкиных, где печная труба, а прямиком дошагал до своего служебного помещения, проворно скрылся в нем и — притих. До самого обеда — вот что интересно! — участковый никуда не выходил и только дважды показывался в окошке. Распахнет створки, облокотится на подоконник и минут пять задумчиво и грустно смотрит на реку и старые осокори, морщит при этом лоб, цокает языком и головой покачивает.

А в полдень участковый Анискин из помещения вышел и, помахивая планшеткой, насвистывая — фуражка набекрень! — пришел к колхозной конторе, где в это время обычно собирался разный народ. Кто с вопросами к руководству, кто проверить трудодни, кто наряды получать, а кто просто так, потолкаться. Увидев участкового, все, конечно, загалдели насчет печной трубы.

— Тиха, граждане, тиха! — сказал Анискин и сел на боковину крыльца. — Про то, где есть труба, соответствующие органы давно знают, а вот вы мне скажите, чего здесь чудного, что трубу увели? А?

Участковый обвел взглядом прохлаждавшийся народишко и вдруг помрачнел. Это он заметил среди прочих одного из Перевертышей, то есть бывшего тракториста, а теперь слесаря по ремонту. Перевертыш сидел на бревне, курил «беломорину» и от скуки зевал.

— Во! — сказал Анискин. — Сидит, рот дерет, а у Максуда трактор не заводится. Эх, ты! А еще сельхозвыставку в Москве перед войной открывал... Ты, Иван Анипадистов, то есть — тьфу! — ты, Анипадист Иванов, на меня сердито не гляди, я сам ныне сердитый — трубу-то увели!

Перевертыш и ухом не повел.

И тогда Анискин повернулся к остальному народу, насмешливо махнул рукой и спросил:

— Какое это чудо, что трубу увели? Это плюнуть и растереть! Вот чудо было, скажем, если бы на этой вот кедре тыквы выросли.

И участковый показал на голенастый кедр, что рос на задах конторы в полном одиночестве — не уличный, не хозяйский, а такой кедр, что просто не срубили.

— Вот это было бы чудо! — насмешливо сказал Анискин. — А трубу разобрать — это просто смех берет! Это, как я смекаю, малоразумны ребятишки производят. Вот тыквы на кедре — да!

Еще раз махнув рукой, участковый поднялся, усмехнулся в сторону скучающего Перевертыша и пошел себе неторопливо обратно в служебное помещение. Вид у него со спины был такой, словно Анискин говорил: «Эх вы, мелко пашете! Мелко, граждане, пашете!»

А наутро второе чудо приключилось. На кедре, что стоял нигде, выросли тыквы.

Не тридцать — сорок человек, как при печной трубе, собрались на задах колхозной конторы, а все сто. Надо же, выросли тыквы на кедре! По, две-три штуки висели на голенастых ветках, и даже вблизи не было видно, чем и как привязаны. И конечно, впереди всех стоял потерпевший — нестарый старик Мурзин, тыквенный хозяин. Кроме него, в деревне никто тыквы не садил. Дед Мурзин за своими тыквами ходил, как за грудником, всем уши прожужжал, что вкуснее тыквенной каши на свете только одно — мармелад. Сейчас, стоя под кедром, нестарый старик Мурзин сиял ярче солнца — он такой был, словно у него не тыквы увели, а какой-нибудь орден ему присудили.