Кармен Майкл - Танго в стране карнавала Страница 51

А если все обстоит именно так, тогда, значит, мы и все прочие туристы, наспех осматривающие Южную Америку, вряд ли имеем право смотреть свысока на бразильскую элиту. Они-то, по крайней мере, понимают, какой груз ответственности на них лежит, и неважно, что выполняют они свой долг несколько неадекватно. Мы-то свободны. Туристы. Путешественники. Сторонние наблюдатели. Нам легко судить, не рискуя самим стать предметом осуждения. Нам не больно. Вот почему нам всем здесь так нравится — просто потому, что здешние законы к нам неприменимы.

15

Режина

Человек, обращающийся к президенту на политическом митинге. Я простой человек, у меня четверо голодных ребятишек. Я всего-навсего хочу работать. Я имею право работать. Я имею право работать, чтобы кормить детей.

Президент (кричит). Подрывной элемент! Арестуйте его.

Время от времени я делала попытки затаиться, но неприятности меня все равно находили. Как бы я ни старалась делать вид, что все идет нормально, земля у меня под ногами так и ходила ходуном.

Во вторник зашла Кьяра, когда мы с Густаво смотрели по телику мыльную оперу «Змейки и лесенки», и я уже немного злилась из-за полной неспособности сценаристов придумать хоть сколько-нибудь правдоподобный сюжет. Все было слишком фантастично даже для бразильцев: люди воскресали из мертвых, а чернокожие изображали профессионалов, занимающих высокие посты в крупной бразильской корпорации. Чем они собираются все это закончить? Только нашей Клео Пиреш удалось сварганить что-то похожее на правду в роли заносчивой девицы-подростка в дизайнерских футболках «Айрон Мэйден» — прием, поднявший бурю восторгов со стороны ее почитательниц псевдофеминистского толка.

Когда Кьяра незаметно вошла в комнату, Густаво как раз восхищался «естественной» красотой одной из актрис постарше, шестидесятилетней женщиной, так накачанной ботоксом и перенесшей столько подтяжек, что нос у нее почти исчез.

— Ну какая же она естественная? — возмутилась я. — Ты серьезно утверждаешь, что у нее не было лифтинга?

— О, подумаешь, лифтинг, — Густаво отмел мои доводы элегантным взмахом кисти. — Это сущие пустяки! Все это делают. Но имплантов — то у нее нет.

Кьяра прервала нашу беседу, тихо коснувшись моей руки. Я подняла на нее глаза, увидела ее умоляющий взгляд и руку поскорее отдернула. Кьяра касалась чьей-то руки, только если намеревалась заполучить что-то, ей не принадлежавшее.

— Но это срочно, — заранее запротестовала она.

— Что именно срочно?

— Режина собралась умирать.

Ну конечно. С какой еще новостью могла явиться ко мне Кьяра вечером во вторник? Что она нашла новую работу? Что в субботу ночью играл новый оркестр или что босс действует ей на нервы? Все это было бы слишком банально, но не такова Кьяра Римольди. Режина умирает! Ни один более мелкий довод не мог бы прервать созерцание «Змеек и лесенок».

— Она жила под мостом неподалеку от церкви Славы Богородицы, — заспешила Кьяра, видя, что я заколебалась. — Нам необходимо туда пойти. Она боится, что ее убьют, если увидят на улице.

Отказываться не имело большого смысла. Если Кьяра что-то брала в голову, то от своего не отступалась — хоть на костре жги, фигурально выражаясь (недаром на плече у нее была вытатуирована ведьма). Одни называли сие качество цельностью натуры, другие — упрямством осла, но великолепной юной революционерке это было по барабану.

Режина вошла в наши жизни в результате социологических исследований Кьяры. Ее заинтересовала концепция некоторых социологов, например Зуенира Вентуры, автора книги «Разделенный город» (существование бок о бок, рядышком двух городов, «третьего» и «первого» мира). Вот только Кьяра была не такой, как остальные социологи. Для начала, она считала, что спать с субъектами своего исследования нормально. Во-вторых, верила, что «необходимо пытаться всех понять». Это решение имело для Кьяры многочисленные последствия: ей пришлось надеть синие джинсы в облипочку, туфли на платформах и открытый белый топик со стразами. Ее лексикон обогатился фразами из уличного жаргона, например Yai sangue bom («Чё не так, родной?»), Baguliе doidãoпе? («Да ладно, гонишь, поди?») или Chapaquente irmão («Ты такой крутой, брателло»).

Когда мы приходили в Лапу, Кьяра знала на улицах всех и каждого. Здесь ее все обожали. Воры не трогали ее, так что она беспрепятственно ходила повсюду. Беспризорники образовывали вокруг нее защитное кольцо, если она решала посидеть и выпить пива. Даже самые жестокосердные наркодилеры не могли устоять против ее чар. Кьяра стала крестной двум бразильским младенцам и получила титул «Королева Лапы» из рук продавцов кайпириньи. Ребятишки-попрошайки подбегали поклянчить монетку — Кьяра заключала их в объятия и давала не одну, а две. А на другой день, когда они подбегали, чтобы погладить ее по волосам и посидеть у нее на коленях, она с такой же легкостью гнала их от себя и наказывала тяжелым молчанием. Она была моим Куртцем, а Рио-де-Жанейро — ее Конго.[72]

Однажды мы гуляли по Лапе, и вдруг нас окружила банда уличных подростков, вооруженных отвертками. Я страшно перепугалась и заговорила:

— Все нормально, мы свои, местные. Мы знакомые Фабио…

Кьяра прямо-таки покатилась со смеху:

— Заткнись, идиотка. Не позорься.

С этими словами она просто растолкала мальчишек. Нас пропустили, и всю дорогу, пока мы шли по Лапе, Кьяра все повторяла, передразнивая мой голос:

— Ах, все нормально… Ах, я знакома с Фабио… Да кто такой твой Фабио? Что он вообще понимает в жизни?

Она могла гулять по самым опасным кварталам Рио, не подвергаясь ни малейшему риску. Ее защитой было ее безумие.

Она очень сильно изменилась со времен капоэйристки Кьяры, и этот факт не ускользнул от внимания окружающих. Но саму Кьяру это ничуть не беспокоило. Ей было неинтересно, что о ней думают окружающие. Она просто жила, как жила.

Будучи моей ближайшей подругой в Рио, Кьяра повлияла и на мою собственную жизнь. В частности, наш круг знакомств и выбор мест, куда можно было бы сходить вместе, резко сузился и кардинально изменился. Согласно ее новым взглядам все места, кроме фавел, были скучными и пресными (за исключением Лапы), а все, кто жил не в фавеле, занудами и снобами. Это означало, что отныне для нас были закрыты рестораны, клубы, парки, байру с приличным и легальным жильем, не говоря уж о вечеринках у Густаво и Карины и, вообще, любого вида событиях и праздниках в Санта-Терезе. За чертой остались даже художники и музыканты. Целыми днями слышалось только «Катра то», да «Катра сё», пока меня не начало тошнить от этого. Хорошо еще, что жители фавел, благодарение Богу, не гнушались ходить на пляж. Если бы не это, Ипанема тоже могла угодить в черный список.

— А как же капоэйра, что с ней? — спросила я Кьяру однажды.

— Капоэйра умерла.

— Что случилось?

Кьяра отвернулась, слишком надменная и упрямая, чтобы пускаться в объяснения, но потом снова посмотрела на меня с таким видом, как будто решила: если сейчас выскажется, можно будет больше об этом не думать.

— Я училась, и училась, и училась ей, пока она не умерла. Я этого не хотела. Я так старалась найти во всем это смысл, но, чем больше я училась, тем больше смысл ускользал.

Я выторговала еще десять минут «Змеек и лесенок», успела увидеть, как Клео сажают в психушку (мне вспомнился Макмёрфи из «Полета над гнездом кукушки»… подготовка к лоботомии). Досмотрев, мы вышли из дома и стали спускаться по южной каменной лестнице Травесса Касьоно — по кратчайшему пути до байру Глория.

Церковь Славы Богородицы — элегантная, белоснежная, в стиле барокко, типичное здание колониальной эпохи — примостилась на холме с другой стороны Руа да Лапа, которую соединяла с нижним городом крутая, извилистая булыжная улочка. Округлые холмы Рио-де-Жанейро служили отличным естественным фоном для архитекторов, создававших церкви, и с высот Санта-Терезы до сих пор еще можно любоваться элегантными белоснежными шпилями. В старину они служили своего рода маяками измученным путешественникам, пробиравшимся сквозь заросли джунглей на лошадях и быках, указывая, что впереди, возможно, деревушка, кров и ночлег. Ну а ныне все долины между холмами заполнены бесконечными жилыми кварталами дешевой застройки.

К северу от церкви дорога спускалась сквозь череду аккуратных садов и памятников: памятник открытия Бразилии, обелиск в честь морского сражения при Риакуэлло, потом площадь Парижа, прямоугольный парк с обилием прудов, фигурно подстриженными растениями и античного вида скульптурами, явно навеянный образами сада Тюильри.