Гилберт Честертон - Человек с золотым ключом Страница 52

Странность его росла, если можно назвать странностью отчаянное поклонение посредственности. Наконец он дошел до того, что не мог спокойно слышать правильного ответа. Он чувствовал в этом предательство, своекорыстие, гордыню. Если спрашивали дату битвы при Гастингсе, он считал, что такт и общественное благо требуют ошибиться хоть на год. Это благородное безумие привело к трениям со школьными властями и окончилось действием, неожиданным для такого кроткого существа. Он перестал ходить в школу, а потом, как выяснилось, убежал из дома.

Я не надеялся его увидеть — но все же по странной случайности увидел. На каком‑то матче или на скачках я заметил довольно праздных молодых людей. Один из них был в форме улана, и, несмотря на великолепную оболочку, я узнал нескладное тело, несмелое лицо и тусклые темные волосы. Симмонс попал в единственное место, где все одинаковы — в полк. Больше я не знаю ничего; наверное, его убили в Африке. Но когда в Англии продыху не было от знамен и лживых восторгов, когда все несли недостойную чушь о сынах Британского льва и о мужественных юношах в красном, из глубин моей памяти слышался голос: «Ой, брось… Да брось ты… Брось, чтоб тебя!»

Ученик дьявола

Иногда я ввожу в свои эссе элемент правды; пишу о том, что действительно было — скажем, о встрече с президентом Крюгером или о том, как меня вышвырнуло из кеба. Сейчас я тоже расскажу об истинном случае, хотя в нем нет ни политики, ни приключений. Это простой разговор, но страшнее его я ничего в своей жизни не припомню. Случился он так давно, что за точность я не ручаюсь, но дух передам, а одну фразу воспроизведу слово в слово. Она так ужасна, что я бы ее не забыл, если бы и хотел. Кроме того, она — последняя и сказана не мне.

Случилось это в те дни, когда я учился живописи. Заведение, где ей учат, отличается от всех институтов и колледжей тем, что за недостатком дисциплины там особенно легко различить прилежных и ленивых. Будущие живописцы или трудятся, не жалея сил, или вообще ничего не делают. Вместе с другими приятными людьми я принадлежал ко второй группе, что нередко сводило меня с людьми неприятными и даже непонятными. Сам я ленился, потому что был очень занят, с удивлением открывая, что я совсем не атеист. Многие открывали то, что Карлейль (на мой взгляд — с ненужной деликатностью) назвал тягой к горячительным напиткам.

Словом, это время принесло мне пользу, потому что я узнал достаточное, представительное количество мерзавцев. Тот, кому интересна человеческая жизнь, может заметить два любопытных обстоятельства. Во — первых, мужчины и женщины отличаются друг от друга хотя бы тем, что женщины любят беседовать вдвоем, а мужчины — втроем. Во — вторых, если три молодых подлеца и кретина напиваются вместе день за днем, вскоре окажется, что один из них — и не подлец, и не кретин. В такой компании почти всегда есть человек, который к ней снисходит. С собутыльниками он может пороть любую чушь, но с социалистом беседует о политике, с католиком — о философии.

Был такой человек и среди нас. Я не знаю, почему он любил грязное, пьяное общество, и уж совсем не понимаю, почему он общался со мной. Часами беседовали мы о Мильтоне или о готике, пока он не уходил туда, куда я бы не хотел последовать за ним и в воображении. У него были длинное лицо, гладкие рыжие волосы, ироническая усмешка. Принадлежал он к джентльменам и мог соответственно держаться, но предпочитал ходить, как конюх, который несет ведра; так и казалось, что в конюшню нанялся архангел. А я не забуду никогда, как в первый и в последний раз мы говорили о реальных и насущных предметах.

Училище наше располагалось в большом здании, и лестница, ведущая к входу, была, мне кажется, круче, чем в соборе св. Павла. Темным ненастным вечером мы ходили на этих высотах, холодных и неприютных, словно пирамида под звездным небом. Внизу, в темноте горел костер, видимо, садовник жег листья, и алые искры иногда мелькали мимо нас, как алые мухи. Темно было и над нами; но если вглядеться, то можно было различить какие‑то серые полосы, а там — и вспомнить, что мы ходим перед огромным и призрачным домом, заполняющим небо, словно дух язычества.

Собеседник резко спросил меня, почему я становлюсь правоверным. Я еще этого не знал, но после его вопроса понял, что выразился он точно. Перемены во мне шли так долго и были так важны, что ответил я сразу.

— Потому, — сказал я, — что я думал, пока у меня чуть мозги не треснули, и пришел к выводу, что ересь — еще хуже греха. Ошибка страшнее преступления, потому что она его порождает. Сторонник империи хуже пирата, поскольку он бескорыстно учит пиратству. Поборник свободной любви хуже повесы; повеса серьезен и беззаботен в самой короткой интрижке, поборник свободной любви осторожен и безответственен в самой долгой своей связи. Словом, я не принимаю нынешнего цинизма, потому что он опасен.

— Опасен в нравственном смысле, — с удивительной мягкостью сказал он. — Да, вы правы. Но что вам за дело до нравственности?

Я быстро взглянул на него. Он закинул голову, как делал нередко, и лицо его осветилось снизу, словно он был на сцене. Длинный подбородок и острые скулы придавали ему сходство с дьяволом. Я вспомнил об искушении в пустыне — и тут мимо нас пролетел фейерверк алых искр.

— Красиво, а? — спросил я.

— Да, красиво, — признал он.

— Только это я и прошу вас принять, — продолжал я. — Из этих искр я выведу всю христианскую нравственность. Когда‑то я тоже думал, что удовольствие приходит и уходит, как искра. Я думал, что оно свободно, как пламя. Я думал, что алая звезда летит одна в пространстве. Теперь я знаю, что она венчает пирамиду добродетелей. Алый цветок растет на стебле, который вам не виден. Мать научила вас благодарить за булочку, и только поэтому вы можете благодарить природу за эти мгновенные звездочки и за неподвижные звезды. Вам нравится, что искры — алые, потому что вы слышали о крови мучеников; вам нравится, что они яркие, потому что яркость — слава Божья. Пламя расцвело с добродетелями и завянет вместе с ними. Соблазните женщину, и эта искра станет тусклее. Пролейте кровь, и она утратит блеск. Станьте плохим, и этот фейерверк будет для вас как пятна на обоях.

Разум его был так честен, что я испугался за его душу. Обычный, безвредный атеист не согласился бы с тем, что вера ведет к смирению, а смирение — к радости; но он не спорил. Он сказал:

— Разве нельзя найти жизнь во зле? Предположим, искра угаснет, если я соблазню женщину, но радость разрушения…

— Видите этот огонь? — осведомился я — Если бы у нас действительно правил народ, кто‑нибудь сжег бы вас, поскольку вы — ученик дьявола.

— Может быть, — устало и честно ответил он, — то, что вы считаете злом, я считаю добром.

Потом он прошел один по огромным ступеням, а мне захотелось, чтобы их подмели и вымыли. Когда я нашел шляпу в гардеробной, я снова услышал тот же голос, хотя не разобрал слов, и вслушался. Один из самых подлых наших студентов произнес: «Да кто его знает…» И тут я четко и ясно расслышал фразы, которых никогда не забуду. Мой сатанист сказал: «Понимаешь, я делал все, кроме этого. Если я поддамся, я не буду знать разницы между добром и злом».

Не смея слушать дальше, я кинулся к выходу; и, пробегая мимо костра, гадал, адский это огонь или ярость Божьей любви.

Позже я слышал, что человек этот умер; можно сказать — покончил с собой при помощи наслаждений. Прости его. Господи; я знаю эту дорогу. Но никогда не узнаю и не посмею представить, перед чем же он все‑таки остановился.

Стихи к роману «Человек, который был человеком»

Эдмунду Клерихью БентлиТучи окутали души людей, тучи над нами плыли,Да, темный туман окутал умы, а мы мальчишками были,Наука пела бессмыслицу, искусство — радости тьмы,Мир устал и состарился, но молоды были мы,Когда солидные люди, надменные, как всегда,Развратничали без радости, трусили без стыда.Причесаны под Уистлера, снобы с высоким лбом,Люди гордились подлостью, как прежде гордились гербом,В жизни разочарованы, смертью уязвлены —Да, очень, очень состарился мир, когда мы были юны,Любовь обратилась в гнусный порок, скука грызла умы,Люди стыдились совести, но не стыдились мы.Глупы мы были, слабы мы были, но не поддались им,Когда их черный Ваал закрыл все небо, словно дым,Мы были мальчишками, форт из песка осыпался под рукой,Но мы не хотели, чтоб землю залил их темных вод прибой,Мы глупо шутили, нелепо шутили, шумели в поздний час,Но когда молчали колокола, звенели кубки у нас.Мы защищали форт не одни, великаны нам помогали,Тучу пытались они отогнать, детские флаги держали,Я наши старые книги нашел, и хлынул на меняВетер, что орхидеи гасил, как слабые стуки огня,Когда миллионы листьев травы шелестели по всей землеИ длинный, как рыба, Поманок судил о добре и зле,И весело, смело, просто, как птица поет сквозь даль,Сквозь ложь проступала правда и радость сквозь печаль,Но холодно и сурово как голос птицы во мглеДаннедин говорил Самоа и ад говорил земле —А мы были молоды, знали, что Бог рассеет горький чад,Что Бог и сама республика в доспехах спустятся в ад,Мы видели Град Души, мой друг, когда не видели те.Блаженны, кто не видел и верил в темноте.Это — повесть о старых годах, о прежнем пекле пустом,И, кроме тебя, никто не поймет, почему я вспомнил о том,О том, как душу хотел погубить мерзкий призрак стыда,О бесах, что встали превыше звезд и рухнули навсегда,О сомненьях, которыми мучались все, только не мучались мы —Кто же поймет, кроме тебя? Кто, если не ты?Все позади, мы можем с тобой тихо поговоритьО том, как хорошо стареть и корни в землю пустить,Мы нашли и Бога, и дом, и жену, нам весело вспоминать.И я могу спокойно писать, а ты — спокойно читать.

Еще несколько слов о том, как важно правоверие (заключительная глава книги «Еретики»)