Марк Вишняк - Годы эмиграции Страница 55

Это было вещее предостережение.

Политически и в Нью-Йорке я действовал приблизительно так же, как в Париже. Не очень высоко расценивая политическую работу в эмиграции, я оставался преданным партийному прошлому и возможному будущему, входил в организацию местной партийной группы, но отказывался от более активного участия и, тем более, руководства. Даже систематически сотрудничая в «За Свободу», я и там старался играть второстепенную роль. Душой журнала или его «главным редактором» – выпускающим, секретарем, пекущимся о средствах, – был неутомимый энтузиаст и «партиец» Зензинов, а мужем совета – Авксентьев, Я писал в каждой книжке, иногда и по добавочной статье, без подписи, или под обычным своим псевдонимом «Вен. Марков», но предпочитал свои политические взгляды высказывать в «Новом Журнале», несмотря на препоны, которые я встречал там. «Новый Журнал» – его размеры и стиль – после почти 20-летней практики в «Современных Записках» больше соответствовал характеру моей публицистики. Случалось, что на те же темы – о патриотизме, о параллели между былой Литой Наций и создавшейся новой организацией – я писал в «Новом Журнале» и в «За Свободу», но по-разному: с партийной и с общей точек зрения, для разных аудиторий: популярнее и более отвлеченно.

Изложению взглядов на патриотизм, и сейчас не утративших злободневности, приходится предпослать описание «эпизода», связанного еще с нашим пребыванием во Франции и осложнившегося в Америке до непредвиденных, вероятно, и главным действующим лицом, размеров, а мне, как и большинству не только русских эмигрантов, но и членов партии социалистов-революционеров, совершенно неведомого.

«Героем» его оказался Василий Васильевич Сухомлин, который не был и не претендовал быть лидером партии, но, будучи племянником жены лидера, Колбасиной-Черновой, не только по родственным связям, но и по личным данным занимал совершенно исключительное положение в партии. Он был и членом ЦК, и членом Учредительного Собрания, и членом Заграничной делегации, и ее представителем в Социалистическом Интернационале, и прочее и прочее.

Неблагоприятные слухи о его политической активности с 1936 года сопровождали его появление в Нью-Йорке в 1941 году. И нью-йоркская группа эсеров сочла необходимым обследовать их происхождение, ознакомившись с их содержанием по имевшимся данным и проверив их путем беседы с Сухомлиным и опроса лиц, на которых он укажет или имелись указания. Поручено это было членам группы Зензинову, Гр. Слуцкому и секретарю группы – Алексею Ив. Чернову. Они пришли единогласно к выводу, что «все инкриминируемые выступления, которые некоторых привели к заключению, что В. В. Сухомлин может быть “советским агентом”, всецело основаны на той своеобразной политической позиции, которую В. В. Сухомлин в эти последние годы занял». «Нет никаких данных предполагать, что В. В. Сухомлин является – по убеждению или по должности – советским агентом. Но в этом деле имеются обстоятельства, мимо которых не могут пройти ни члены партии с.-р., ни партийная организация».

Далее шло подробное изложение, на две страницы машинописи без подписи, по меньшей мере странного образа действий Сухомлина в Заграничной делегации партии, даже с точки зрения ее левых сочленов. Он расходился со своими товарищами и с меньшевиками в Исполнительном комитете Интернационала во взглядах на демократию и на отношения к советской власти. В частности, поражало, что он не соглашался протестовать против, так называемого, показательного процесса против Бухарина и тайного суда над Тухачевским. Или то, что от него исходили благоприятные для советской власти, но оказавшиеся ложными слухи о смягчении карательной системы в СССР, об освобождении из тюрьмы А. Гоца.

Постановление о Сухомлине принято было 28 октября 1941 года, то есть вскоре после расторжения Гитлером своего «кровью связанного союза» со Сталиным и неожиданного для последнего вторжения в Россию. Теперь и для Сталина Гитлер превратился из союзника в – «исчадие ада», «чудовище и людоеда». Вынужденный переход Советского Союза на сторону демократий, как это ни странно, не смягчил, а обострил политические расхождения среди русских американцев. И среди эсеров и меньшевиков товарищеские отношения часто обрывались, а то превращались во враждебные, – недавние друзья именовались ренегатами и предателями.

Дело Сухомлина закончилось принятием нашей нью-йоркской группой 8 февраля 1942 года резолюции, которая вызвала декларацию от 16 февраля того же года вышедших из группы вместе с Сухомлиным: Издебского, Вл. Лебедева, М. Лебедевой, Слонима, Сталинского, И. и М. Яковлевых. Эта внутрипартийная полемика перешла и на страницы общей печати. В «Новом Русском Слове» Сухомлин в «Открытых письмах» атаковал нас, как «тайных», потом «скрытых пораженцев». Керенский и другие в том же «Новом Русском Слове» – в январе-феврале 1942 года, – отвечали на эти атаки.

О том, какое место заняли эти разногласия в нашей жизни в изгнании, можно судить по № 4–5 «За Свободу», за январь-февраль 1942 года. Помимо фактической справки – «Из партийной жизни»: резолюции группы и имена вступивших в группу и покинувших ее за февраль 1942 года, имеются статьи Соловейчика, Аронсона, моя. Имеется и специальная статья – «Пораженцы и оборонцы» (ответ т. (!) Сухомлину)», представляющая тем больший интерес, что автором ее был не кто иной, как увлекший Сухомлина в годы первой мировой войны на путь Циммервальда – В. М. Чернов.

Блестяще написанная, с соблюдением всех «товарищеских» условностей, статья Чернова саркастически напоминала о том, кем Сухомлин был во время первой мировой войны (1914–1918 гг.) и кому уподобился в 1941–1942 гг. Не буду приводить доводов, кроме одного, особенно убедительного в устах или под пером именно Чернова.

Среди многих мишеней едва ли не центральной у Сухомлина была – А. Ф. Керенский. Чернов справедливо писал: «Вы уж меня простите: А. Ф. Керенского можно упрекать в чем угодно – только не в недостатке любви к родине или в неполноте органического отталкивания от всего, в чем видится хотя бы отдаленный намек на пораженчество».

Так «джентельменски» обошелся со своим былым единомышленником Чернов в начале политической жизнедеятельности Сухомлина в Нью-Йорке. Совсем иначе, много жесточе, непримиримее и по заслугам обошелся с Сухомлиным его ближайший соратник в течение четверти века В. И. Лебедев, когда и он убедился в двурушничестве Сухомлина. Но обнаружилось это лишь к концу мировой войны.

Возвращаясь к своим статьям о патриотизме, скажу, что я упоминал о том, как нездоровый патриотизм завладевал столь разными людьми, как честнейший и чистейший Пешехонов, и – «возвращенцами» другого типа: Алексеем Н. Толстым, Ключниковым или генералом Слащевым, и даже Петром Рутенбергом, давно уже ушедшем от русской политики в строительство еврейской Палестины и всё же поучавшими как раз накануне разгара сталинского террора 1936 года, что «в условиях нынешней России и Европы вредно и безнравственно вставлять палки в большевистские колеса. Не только неосмысленна, но вредна и безнравственна всякая пропаганда, направленная против большевистского режима, не говоря уже о прямой борьбе с ним. Ибо, ударяя по Сталину, – как-никак символу советского единства и средоточию большевистской энергии, – бьют неизбежно и по России». Это было за четыре с половиной года до начала войны Гитлера в союзе со Сталиным.

Я задавал риторический вопрос: «Если Черчиллю и Рузвельту приходится защищать и в парламенте, и перед прессой свои внешнеполитические и военные мероприятия, не всегда удачные, – почему особый иммунитет должен быть предоставлен советскому единодержавию не только в казенно-послушной России, но и в эмигрантском далеке?» Вслед за Авксентьевым и Керенским, я утверждал, что мы против сталинской диктатуры не по доктринерским мотивам и не потому, что якобы жаждем непременно новой революции и потому и слышать будто бы не хотим о мирном спуске на тормозах. Нет, – то, что мы утверждаем, мы утверждаем, как патриоты России и Европы, как демократы и социалисты: и я приводил слова, брошенные Герценом клеветавшим на него в 1864 году: «жалкий прием изображать нас врагами России за то, что мы являемся врагами режима».

Ссылался я и на менее знакомого читателям «За Свободу» знаменитого русского философа-патриота Владимира Соловьева: «Национальное самосознание есть великое дело; но когда самосознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство доходит до самообожания, тогда естественный конец для него есть самоуничтожение: басня о Нарциссе поучительна не только для отдельных лиц, но и для целых народов».

Приводил я и свои доводы. Если на слух советских патриотов мы недостаточно громко демонстрируем свои чувства любви к родине, – это потому, что подлинная любовь целомудренна и избегает громогласности и саморекламы. Бывшие демократы утратили обязательный для эмигрантов политический подход к явлениям, перестали ценить дискуссию, усвоили подход беженский – не рассуждать и не критиковать начальство, внимать и повиноваться.