Марина Раку - Музыкальная классика в мифотворчестве советской эпохи Страница 58

Пшибышевский не может, естественно, обойти такую преграду, как Девятая симфония. Совершенно избегая анализа вербального текста, он, тем не менее, выводит анализ музыкального текста в сферу идеологии, ставя главный акцент в своем критическом разборе именно на 4-й части:

Несмотря на то что после этой картины полного растворения в шопенгауэровской нирване, казалось бы, никакое продолжение симфонии вообще невозможно, Бетховен все же сочиняет четвертую часть. <…> Он с мучительным трудом конструирует некий мост в качестве связующего звена. Своей беспомощностью это вступление к финалу IX симфонии представляет тяжелую картину творческого увядания Бетховена. <…> Хладнокровно конструируя эту песню, Бетховен стремился воспроизвести мелодику народной песни с ее простотой и непосредственностью. Живая жизнь жестоко посмеялась над ним, пытавшимся ее воспроизвести своими абстрактными методами. Искусственно упрощая свою тему в гармоническом и ритмическом отношениях и сковывая ее железным обручем квинты, он в итоге создал песню, отличающуюся крайней неподвижностью и утомляющим однообразием мелодического, ритмического и гармонического характера, по существу застойную мертвую песню, в одинаковой степени чуждую как народной песне, так и шиллеровским словам, говорящим об опьяненных пламенем почитателях богини Радости. Застойности темы соответствует застойность ее разработки. Из вариаций и фуг составлена вся кантата. <…> Через все ухищрения уныло проглядывает все та же безрадостная песня к радости.

По замыслу Бетховена финал IX симфонии и в особенности самая песня, как, впрочем, [и] интермеццо во второй части симфонии, должны были олицетворять грядущий мир освобожденного и счастливого человечества. На деле получалась чуть-чуть взволнованная, но вместе с тем застойная и жалкая «Аркадия счастливая», какую в редкие моменты своих экстазов представлял себе добродушный, но ограниченный немецкий филистер времен меттерниховской реакции813.

Стремительное развитие идеологической полемики обусловило резкое противоречие между этим брутальным натиском на Бетховена образца 1932 года – и того шквала панегириков (с весьма умеренными дозами «дегтя»), который обрушился на голову классика всего через четыре года. Политика молодой Страны Советов, в том числе и в области культуры, делала непостижимые виражи. Пожертвовать Бетховеном ради соблюдения жестких эстетических догм было бы слишком большой роскошью, поскольку в революционной «табели о рангах» его первенствующее положение не мог оспорить ни один музыкальный критик.

Наличие финала с ясно обозначенной словом идеей уже в XIX веке – в ближайшие после его премьеры годы – выдвинуло проблему идеологических аспектов концепции последней бетховенской симфонии. Оживленный обмен мнениями вызвало само заглавие шиллеровской оды, положенной Бетховеном в основу финала. За образом «радости» многим почудился призрак «свободы». Попытка примирить эти мнения приводила к курьезным формулировкам, обильно цитируемым Страховой: «один немецкий критик» писал: «Быть может, в оде Шиллера выражается радость по случаю достижения свободы», а дирижер и композитор Ганс фон Бюлов меланхолически замечал в ответ на происки сторонников «свободы»: «С меня довольно и радости»814.

В России эта полемика получила свое развитие:

Некоторые выдающиеся музыкальные авторитеты <…>, между прочим и наш маститый недавно скончавшийся Стасов, не желали признавать, что в песни (так! – М.Р.) Шиллера речь идет «о радости»815. Наиболее полно и ясно сформулировал это мнение другой его приверженец – Антон Рубинштейн. В своих «Мыслях и афоризмах» он выражается так. «Не верю, что эта последняя часть есть “ода к радости”, считая ее “одой к свободе”. Говорят, что Шиллер по требованию цензуры должен был заменить слово свобода словом “радость”, и что Бетховен это знал, я вполне уверен. Радость не приобретается, она приходит, и она тут, но свобода должна быть приобретена, и потому у Бетховена она начинается pp в басах, проходит сквозь много варьяций, чтобы, наконец, прозвучать триумфально; кроме того, свобода есть весьма серьезная вещь и потому тема этой оды столь серьезного характера. “Обнимитесь все народы” также несовместимо с понятием о радости, радость имеет индивидуальный характер и никогда не в состоянии объять все человечество» и многое другое в том же роде816.

Страхова объясняла истоки полемики так:

В своем суждении о Шиллеровской песни (так! – М.Р.) Рубинштейн был еще введен в заблуждение неправильным переводом строки подлинника «Seid umschlungen, Millionen»: вместо «обнимаем вас, миллионы» – под влиянием сильной радости нередко человека охватывает чувство любви ко всему миру, как это было и с Шиллером, – Рубинштейн имел перед собой – произвольное «обнимитесь все народы». В идее того и другого перевода – громадная разница. Строфы подлинника, не использованные Бетховеном, выражают пожелание автором общего примирения в здешнем и загробном мире. <…> Идеалы Шиллера были – красота, истина, дружба и семейный уют, и в то время, когда во Франции провозглашались обагренные кровью принципы liberté, egalité, fraternité, как огонь бабочек, привлекающие своим блеском неопытныя толпы тружеников из народа и так же беспощадно обжигающие их при непосредственном соприкосновении. <…>

Что же касается Бетховена, то он <…> в финале своей «IX» явился лишь гибким иллюстратором Шиллеровской песни, но не проповедником политической свободы817.

Описывая обстоятельства появления знаменитых шиллеровских строф, Е. Страхова подчеркивает, что оно было ответом на зарождение дружеских чувств, которые и воспел поэт в своей «застольной песне»:

Итак, песнь к радости не более, как застольная песнь и именно песнь, а не «ода», как многие ее неправильно называют (в том числе и Бетховен): ведь в ней не пафос, в ней лирические излияния души поэта818.

Аргументация Страховой в заочном споре с Рубинштейном не выдерживает критики. Вряд ли Рубинштейну, столь тесно связанному с Германией, требовалось пользоваться переводом для понимания «главной» строки бетховенского гимна. Но и высказанная им уверенность в том, что «свобода» была изменена на «радость» под давлением цензуры, тоже абсолютно бездоказательна819. В любом случае традиционное «обнимитесь, миллионы» точно соответствует смыслу фразы и всего текста. Приведу для сравнения дореволюционный перевод К.С. Аксакова и подстрочник нескольких фрагментов, сделанный в 1930-х годах А.С. Рабиновичем:

Радость, мира украшенье,                         Радость, прекрасная искра богов, дочь Элизиума,Дочь родная небесам!                              Мы входим, опьяненные огнем, в твое святилище.Все мы входим в упоеньиО, чудесная, в твой храм!

Ты опять соединяешь                                Твои чары вновь связывают то, что было строгоЧто обычай разделил,                               Разделено этикетом.Нищего с царем равняешь                       Все люди становятся братьями,Веяньем отрадных крыл.                           Где повеет твое мягкое крыло.

Тот, кому быть другом другуЖребий выпал на земли.Кто нашел себе подругу,С нами радость раздели!Также тот, кто здесь своеюДушу хоть одну зовет!Кто ж не может, пусть скорееПрочь, рыдая, отойдет.

Все творения живыяРадость средь природы пьют.Все – и добрые, и злые,По стезе ее идут.

Сон, вино, привет участьяДруга нам она дарит.Дышит червь животной страстью,К Богу херувим летит.

Как светил великих строен                         Весело, как мчатся тысячи солнцВ небе неизменный ход,                             по роскошному своду неба,Братья, так всегда вперед,                          шествуйте, братья, по вашему пути,Бодро, как к победе воин.                          радостно, как герой к победе.

Миллионы, к нам в объятья                        Обнимитесь, миллионы!Люди, поцелуй сей вам!                             Этот поцелуй – всему миру!Над небесным сводом, там                        Братья! Над звездным шатромДолжен жить Отец наш, братья.                живет милосердый отец.

Миллионы, в прах падите!Мир, ты чувствуешь Творца?Выше звездного венцаВ небесах его ищите!

Как видим, предложенный Страховой вариант перевода одной из важнейших строк стихотворения выглядит весьма произвольным не только сам по себе, но и в контексте целого. Тем не менее его «произвольность», по-видимому, неслучайна – критиком (в преддверии революционной эпохи) движет стремление, выдвинув на первый план идею романтической дружбы, оспорить широко распространенную «революционизирующую» интерпретацию шиллеровского текста. Для этого Страхова даже переиначивает цитату из знаменитой статьи Серова, у которого написано, что «царство свободы и единения должно быть завоевано» 820, а не так, как у Страховой: «Царство свободы (и единения), требующее завоевания путем кровавой войны»821.