Алан Кларк - План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945 Страница 64

Другие находили более изощренные способы попасть обратно в Германию.

«Я привез ящик с медицинскими принадлежностями на передовой перевязочный пункт в Дмитриевке. Это был склад, в крыше которого зияли дыры, пробитые артиллерийским огнем. Он был до предела забит ранеными, многие из которых находились в тяжелом состоянии, умирающие лежали вместе с мертвыми, крича и громко молясь… Санитар сказал, что их собираются вывезти на самолете… В этот момент раздался залп «катюши» и послышались крики новых раненых. Я ушел в ту часть здания, где было тихо. Там лежали люди настолько тяжело раненные, что были без сознания, а некоторые из них скончались. Я снял одного из мертвецов с носилок. Потом три раза прострелил себе левую ногу и лег. Я потерял сознание… было темно, и боль была ужасная… Я повторял себе: «Еще час, несколько часов, и потом буду в воздухе». Прошло два дня, и кровь вокруг моей ноги замерзла, но я не осмеливался позвать на помощь… двое около меня умерли. Затем – утро радости! Они начали грузить нас…»

Но радость капрала оказалась преждевременной. Раненых забирали в головное отделение эвакуационного пункта для осмотра и выдачи разрешений на эвакуацию. Там врач обнаружил пороховые ожоги на ноге и решил, что это преднамеренное увечье – преступление, караемое смертью на Восточном фронте. Капрал пролежал еще две недели в подвалах ГУМа в Сталинграде, прежде чем попал в плен и русские спасли ему жизнь, ампутировав ногу до бедра.

Получив отказ на свой ультиматум сдаться, 10 января русские начали наступление всеми силами. На протяжении всей ночи их артиллерия разбивала внутреннее кольцо 6-й армии, а на рассвете начались его прорывы.

Должно быть, большинство немецких солдат в этом аду разделяли сравнение полковника Зелле: «На нас опускается могильная плита». Но пошел слух, что после того, как Паулюс отклонил условия капитуляции, Жуков отдал приказ пленных не брать, и многие подразделения сражались буквально до последнего патрона и затем совершали самоубийство. (Самоубийства становились так часты в последний период, что Паулюсу в специальном приказе пришлось объявить их «недостойными».)

Главный удар русских был направлен против западной оконечности позиции 6-й армии, у Мариновского носа, где у защитников почти не было прикрытия. На второй день русские отрезали от периметра 5 миль. 29-я моторизованная дивизия, которая была головным элементом танковой группы Гудериана при наступлении в Белоруссии летом 1941 года, одно из лучших соединений германской армии, была окончательно уничтожена. В течение двух суток 6-я армия отступала, пока не была загнана назад, на замерзшее русло Россошки. После этого русское давление ослабло. Невероятно, но Паулюс пережил эту бурю, а его армия истратила последние резервы своей энергии. Рухнула надежда на помощь. Части сражались и умирали, где стояли. Подвальным «госпиталям» приходилось отказывать в приеме раненых, и многие из них просили своих товарищей пристрелить их на месте. На второй день русские захватили аэродром в Питомнике, и после этого снабжение доставляли только ночью, сбрасывая его с самолетов, хотя легким машинам еще можно было садиться в Гумраке на разбитой взлетно-посадочной полосе в нескольких ярдах от штаба Паулюса.

Когда 16 января русские возобновили атаку, они добились успеха, все еще используя тактику оттеснения немцев с трех сторон к железному барьеру 62-й армии Чуйкова, стоявшей в руинах самого города. 23 января они захватили взлетно-посадочную полосу Гумрака, и у немцев оборвался последний контакт с внешним миром. Сражение тянулось еще неделю – теперь снова в городе, в разрушенных зданиях и подземных катакомбах, где шли сентябрьские бои, на «Красном Октябре» и Мамаевом кургане. Затем, 30 января, южный очаг рухнул, и Паулюс был взят в плен. Остаток 6-й армии сдался двумя днями позднее.

Ночью русские опубликовали специальное коммюнике, в котором сообщалось о капитуляции и приводились имена всех старших офицеров (включая Паулюса), взятых в плен. В полдень 1 февраля было созвано специальное совещание у фюрера. Гитлер был не в ударе. Он говорил бессвязно, повторяясь. Все совещание проходило в какой-то атмосфере фантазии, которую не рассеяло ни раболепие Цейцлера, ни его одобрение идеи о том, что офицеры Генерального штаба должны совершать самоубийство, но не попадать в плен[87].

«Г и т л е р. Они сдались там формально и абсолютно. Иначе бы они сомкнули ряды, образовали бы очаг сопротивления и застрелились последней пулей. Когда подумаешь, что женщина имеет гордость уйти, запереться и застрелиться без промедления, потому что она услышала несколько оскорбительных замечаний, тогда я не могу иметь уважения к солдату, который боится этого и предпочитает стать пленным. Я только могу сказать: я понимаю такой случай, как с генералом Жиро, – мы подходим, он выходит из машины, и его хватают. Но…

Ц е й ц л е р. Я тоже не могу этого понять. Я все еще думаю, что, может быть, это неправда; может быть, он лежит там, тяжело раненный.

Г и т л е р. Нет, это правда – их привезут в Москву, прямо в ГПУ, и они выпалят там приказ северному очагу, чтобы тоже сдавались. Этот Шмидт[88] подпишет что угодно. Человек, у которого не хватает мужества встать на дорогу, которую приходится выбрать когда-нибудь каждому, не имеет сил противостоять таким вещам. Он будет испытывать муки в душе. В Германии обращали слишком много внимания на развитие интеллекта, и не достаточно на силу характера…

Ц е й ц л е р. Нельзя понять такой тип людей.

Г и т л е р. Не говорите. Я видел письмо – оно было адресовано Белову. Я мог показать его вам. Офицер в Сталинграде писал: «Я пришел к следующим заключениям относительно этих людей: Паулюс – знак вопроса; Зейдлитц – должен быть расстрелян; Шмидт – должен быть расстрелян…

Ц е й ц л е р. Я тоже слышал плохие мнения о Зейдлитце.

Г и т л е р… А под этим: «Хубе – вот это человек». Конечно, скажут, что было бы лучше оставить там Хубе и вывезти других. Но так как цена людей не нематериальна и так как нам нужны люди для всей войны, я определенно считаю, что было правильно вывезти оттуда Хубе. В мирное время в Германии около 18 или 20 тысяч человек в год предпочитали совершить самоубийство, даже не находясь в таком положении. Здесь человек, который видит, как 50–60 тысяч его солдат умирают, храбро защищаясь до конца. Как он сам может сдаться большевикам? О, это…

Ц е й ц л е р. Это что-то, чего вообще нельзя понять.

Г и т л е р. Но у меня были сомнения до этого. Это был тот момент, когда я получил его донесение, в котором он спрашивал, что ему делать. Как он может даже спрашивать о такой вещи? Теперь что же? Каждый раз, как крепость осаждена и коменданту предлагают сдаться, он будет спрашивать: «А теперь мне что делать?»

Ц е й ц л е р. Этому нет оправдания. Если его нервы сдают, он должен убить себя.

Г и т л е р. Если нервы сдают, ничего не остается, как признать, что не справляешься с ситуацией, и застрелиться. Можно также сказать, что этот человек должен был бы застрелиться, как древние полководцы, которые бросались на свой меч, когда они видели, что их дело проиграно. Даже Вар дал своему рабу приказ: «Теперь убей меня».

Ц е й ц л е р. Я все еще думаю, что они могли это сделать и что русские только говорят, что взяли в плен их всех.

Г и т л е р. Нет.

Э н г е л ь[89]. Самое удивительное, если я могу так сказать, это то, что не объявили, был ли Паулюс тяжело ранен, когда его брали в плен. Завтра они могли бы сказать, что он умер от ран.

Г и т л е р. У вас есть точная информация о том, что он ранен? Сейчас случилась трагедия. Может быть, это предупреждение.

Э н г е л ь. Имена генералов могут быть искажены.

Г и т л е р. В этой войне больше не будут присваиваться звания фельдмаршалов. Все это будет сделано только после завершения войны. Я не буду теперь считать своих цыплят, пока они еще не вылупились.

Ц е й ц л е р. Мы были так глубоко уверены, чем кончится это награждение, давшее ему последнее удовлетворение.

Г и т л е р. Мы должны были предположить, что оно окончится героически.

Ц е й ц л е р. Как можно вообразить что-нибудь другое?

Г и т л е р. Вместе с такими людьми в окружении как он мог заставить себя действовать по-другому? Если такие вещи случаются, я в самом деле должен сказать, что любой солдат, который рискует жизнью снова и снова, – идиот. Ну, если подавлен рядовой, я могу понять это.

Ц е й ц л е р. Для командира это гораздо легче. На него смотрят все. Ему легко застрелиться. Для простого солдата это трудно.

Г и т л е р. Меня это так сильно огорчает, потому что героизм стольких солдат сводится к нулю одним-единственным бесхарактерным, слабовольным человеком. Вы представьте, его привезут в Москву, и представьте эту мышеловку там. Там он подпишет что угодно. Он будет признаваться, писать прокламации – увидите. Теперь они покатятся вниз в своем духовном банкротстве до самого дна. Можно только сказать, что дурной поступок порождает новые беды. У солдат самым главным является характер, и если мы не можем воспитать его, тогда мы просто плодим чисто интеллектуальных акробатов и спиритуальных атлетов, мы никогда не получим расу, которая может выдерживать тяжелые удары судьбы. Это является решающим.