Николай Мельников - О Набокове и прочем. Статьи, рецензии, публикации Страница 64

По сути, непосредственное отношение к заявленной теме имеет лишь половина четвертой главы, где речь идет о восприятии европейских писателей ХХ века (Рильке, Франса, Роллана, Шоу), и третья глава, «Проблемы и темы современного русского литературного процесса в освещении берлинской критики», в которой не только излагаются и цитируются статьи, посвященные творчеству тех или иных эмигрантских и советских авторов, но и делается робкая попытка проанализировать ряд существенных вопросов, поднимавшихся в берлинской периодике 1920-х годов: суть и предназначение литературной критики в условиях эмиграции, граница между классикой и современностью, взаимоотношения между двумя потоками русской литературы, между метрополией и эмиграцией. Правда, и здесь В.В. Сорокина верна своей реферативно-цитатной манере и продолжает заваливать читателя глыбами цитат. Порой она пытается высечь из них искры осмысленных выводов, но, увы, как правило, ее умозаключения неубедительны либо просто-напросто звучат банально.

«В Берлине был сделан важный прорыв по включению русской классики в контекст европейской литературы. Переводы на европейские языки и популяризация их творчества (так у автора. – Н.М.) были не только надежным куском хлеба для литераторов, но и возможностью познакомить европейцев с русской литературой и культурой» (С. 231), – утверждает В.В. Сорокина. Но разве не занималась этим же «включением» русская критика на протяжении всего своего существования? И как могли повлиять на европейцев, на их восприятие русской литературы статьи, появлявшиеся в русскоязычных изданиях Берлина?

И к чему это надуманное противопоставление критики русского Берлина Парижу, которое дается в «Заключении»? По мнению В.В. Сорокиной, «ядро критики в Париже составляла деятельность “толстых” журналов, с их неспешным темпом и внушительной объемностью материала», а «в Берлине центр литературно-критической мысли располагался в ежедневных газетах “Руль” и “Дни”» (С. 230). Да, в Париже, не в пример Берлину, выходило гораздо больше журналов, где были сильные критико-библиографические разделы (взять хотя бы «Современные записки» – самый внушительный и самый долговечный из «толстых» журналов эмиграции – или эстетские «Числа»), но не меньшую роль играли и газеты, особенно «Возрождение» и «Последние новости»; во второй половине тридцатых годов, когда «толстяки», словно динозавры, стали вымирать, и даже «Современные записки» выходили по два-три номера в год, именно там находились главные литературно-критические площадки зарубежья, где выступали лучшие критики русского Парижа: Г.В. Адамович, В.Ф. Ходасевич, З.Н. Гиппиус, В. В. Вейдле, М.А. Осоргин, Ю.В. Мандельштам.

Отсутствие именного указателя – еще один немаловажный минус этой перенасыщенной именами и цитатами книги, напечатанной «по постановлению редакционно-издательского совета филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова» – при благодушном попустительстве аж трех рецензентов-профессоров (доктора культурологии и двух докторов филологических наук, чьи имена не называю из присущей мне деликатности). Вместо указателя нам предлагается странный раздел «Персоналии», в котором даются биобиблиографические справки избранным, шибко избранным литераторам, упомянутым в книге (разумеется, без привязок имен к страницам). Справки эти составлены весьма прихотливо: биографические сведения даются выборочно, а некоторые определения так и вовсе бросают в оторопь. Например, отец знаменитого писателя, Владимир Дмитриевич Набоков, определяется как… энтомолог (!), а уж затем как политический деятель, юрист, публицист (С. 310); русско-немецкий критик, литературовед и переводчик Артур Лютер аттестуется как «бывший профессор Московских женских курсов» (С. 307) и лишается отчества (Федорович).

О хорошо известных авторах вроде Георгия Адамовича, Андрея Белого, Михаила Булгакова или Саши Черного (который в основном тексте именуется то как С. Черный, то как А. Черный) пишется пространно – на полстраницы и даже больше; о малоизвестных же фигурах – гораздо меньше, иногда даже без расшифровки инициалов, без указания дат рождения и смерти, например: «Быков П.В., журналист, сотрудник “Нивы”» (С. 294). О ком идет речь? Скорее всего, о Петре Васильевиче Быкове (1844–1930), поэте, прозаике, историке литературы, библиографе, о котором имеется весьма содержательная статья в словаре «Русские писатели. 1800–1917» (М., 1989. Т. 1. С. 381–382). В пятом томе этого же словаря можно было найти даты рождения и смерти прозаика Н.Н. Русова, а заодно уж узнать, что отец критика Д.П. Святополк-Мирского был не министром просвещения (С. 315), а министром внутренних дел.

Из столь же легкодоступных изданий В.В. Сорокина могла бы почерпнуть информацию о других лицах, обделенных в ее «Персоналиях», хотя бы даты жизни и смерти Августы Филипповны Даманской (1875–1959), Артура Федоровича Лютера (1876–1955), Бориса Семеновича Оречкина (1888–1943), Евгения Васильевича Спекторского (1875–1951) и «А. Савельева»: для мало-мальски квалифицированного специалиста по литературе русского зарубежья не секрет, что это псевдоним Савелия Григорьевича Шермана (1894–1948), так же как и то, что «Леонид Чацкий» – псевдоним поэта, одного из соучредителей берлинского Братства Круглого стола Леонида Ивановича Страховского (1898–1963).

Честное слово, я не люблю играть в игры деда-буквоеда, коими часто изводят авторов придирчивые рецензенты. Однако рецензируемое издание, рассчитанное «на специалистов по истории русского зарубежья, истории критики, студентов-филологов», бьет все мыслимые рекорды по количеству логических неувязок, фактических ошибок и стилистических корявостей.

Не стал бы я рекомендовать студентам-филологам опус В.В. Сорокиной, этот гигантский, неряшливо скроенный центон. Ну а специалистам по истории русского зарубежья и русской критики, увы, нередко приходится читать и не такое…

Ежегодник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына. 2012. Вып. 3. С. 606–610.

II. О ЗАРУБЕЖНЫХ ПИСАТЕЛЯХ

ИВЛИН ВО, СВЯЩЕННОЕ ЧУДОВИЩЕ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Ивлин Во (1903–1966) – из тех классиков, чьи произведения читаешь и, что еще важнее, перечитываешь не ради «галочки», не ради престижа и суетного желания щегольнуть эрудицией перед знакомыми, а ради чистого и беспримесного «удовольствия от текста». Наслаждаясь изысканно-ясным стилем (недаром же Во считается одним из величайших английских стилистов ХХ века), подчиняясь безупречно выверенному повествовательному ритму, смакуя гремучую смесь черного юмора и ядовитой сатиры, мы вновь и вновь самозабвенно погружаемся в неповторимый художественный мир, созданный великим мастером: хаотичный, жестокий и в то же время уморительно смешной мир, который, с одной стороны, обладает антикварным очарованием канувшей в небытие эпохи, а с другой – до боли узнаваем в своих мельчайших деталях и по сей день сохраняет обжигающую злободневность. Возможно, потому, что главными темами писателя были такие универсальные категории, как человеческая пошлость, алчность и варварство – во всех их многообразных проявлениях и ипостасях.

За многие десятилетия яд сатиры Ивлина Во не выдохся. Более того, в наши безалаберные буржуазно-демократические времена его произведения, несмотря на свой британский колорит, стали гораздо ближе и понятнее нам, чем раньше, в советскую эру, когда подавались под идеологическим соусом как разоблачение «загнивающего Запада» в целом и «буржуазной Англии» в частности. Многое из того, что было предметом язвительного осмеяния в творчестве Во, могло казаться диковинкой, принадлежностью загадочного Зазеркалья, таящегося за заповедной чертой. Переступив ее, мы сами оказались в Зазеркалье; его пугающие и манящие реалии сделались неотъемлемой частью сумбурной постсоветской действительности: дорогостоящие частные школы, с кондачка организованные велеречивыми пройдохами; таблоиды, дразнящие убогое воображение обывателей сведениями о шикарной жизни бомонда; беспринципные журналисты, жадные до шумных сенсаций и эффектных разоблачений; темные дельцы, умело прибирающие к рукам политиков и «прихватизирующие» целые страны; бестолковые реформаторы, в горячке скоропалительных «перестроек» сокрушающие чахлые организмы своих государств, и т.д. и т.п. Более того, некоторые сатирические герои Во воспринимаются теперь как злые карикатуры на всем известных российских государственных мужей эпохи горбачевской перестройки и ельцинского дикого капитализма.

Шарж Виктора Вейза

Разумеется, проза Ивлина Во сохраняет привлекательность для российского читателя не только благодаря щекочущим аналогиям, узнаваемости социальных типов и хирургической точности, с какой препарируются всевозможные общественные уродства и безобразия.