Сергей Максимов - Сибирь и каторга. Часть первая Страница 7

Этапы, во всяком случае, представляли больше удобств для сближений на случай любовных интриг. Так объясняют и сами арестанты.

— А не выгорит дело, не удадутся хлопоты?

— Тогда мы в разбивку идем.

— Что же это значит?

— В большом городу или на хорошем этапе к лазарету пристраиваемся. Господа дохтура к нашему брату жалостливы; отдыхать позволяют. А то, как и фелшаров покупаем, эти люди дешевые, на деньги слабые.

— Ну а дальше что?

— В лазарете ждешь, наведываешься, когда больше баб набралось, — женская партия из Томска приходит. У смотрителя тюремного выпросишься, три рубля серебром подаришь ему успеха ради, он тебя к женской партии и припишет, на то закон есть. И пойдешь с бабами. Дорого это, да что делать?! Фелшар, однако, дешевле смотрителя. Этот за четвертак на койку положит, за двугривенный выпустит.[3]

— Кто до женского полу охотник, — рассказывали нам многие другие арестанты, — тому траты большие, тому денег надо много: деньги ему надо на подводы, надо всякому солдату дать, офицеру — статья особенная. Опять же на водку изведет он денег двойное, а не то и тройное количество. Смотрите-ка, во сколько ему дорога-то обойдется! А дорога дальняя, трудная. По Сибири денежные подаяния меньше, все больше харчем да вздохами. Коли не скопил денег в России, в Сибири не наживешь. Так и знай!

— В Сибири наживают деньги одни только майданщики (т. е. откупщики[4]) — Майданщику и баба другой стороной кажет, в ней он пользу видит и по портняжному делу. Во всякой рухляди каторжному большая нужда настоит.

— Кто же шьет, когда в партию не попадут бабы?

— Пьяного народу в партии всегда больше бывает, чем трезвых. Таких совсем почти нет. А пьет народ, так и пропивается, а затем и забирает в долг у майданщика и табак и водку. А забрал, так и плати чем сможешь, кто какое ремесло с собой унес: портной ты — иглой ковыряй; сапожник — дратву в зубы, и все такое. В каждой партии редкий кто ремесла не знает и уж и во всякой партии по каждой части найдется доточник. Так это все майданщики и разумеют и припас покупают мастерам сами в деревнях у крестьян. Оттого у майданщиков навсегда деньгам вод большой; майданщик первый богач в свете. Копейка у него сильная, да и та алтынным гвоздем прибивается. Такие уж и люди на это дело идут, особенные.

В Тюмени ожидает этапные партии тюрьма и в ней отдых. Тамошняя тюрьма самая большая, самая просторная изо всех существующих в России по пути арестантов. Отдых или пребывание в этой тюрьме самое продолжительное изо всего времени, назначаемого для растахов (отдыхов от 2 до 5 недель). В Тобольске, как известно, со времени учреждения сибирских губерний, по проектам гр. Сперанского, существовал приказ о ссыльных, учрежденный вместо "общего по колодничьей части присутствия", бывшего до 1823 года в городе Тюмени.[5] Приказ занимается сортировкою всех ссыльных по разрядам, назначает определительно места ссылки, проверяет частные статейные списки и составляет новые. Истрачивая на все это приметное количество времени, приказ, таким образом, дает арестантам некоторую возможность перевести дух, прийти в сознание, сообразить прошедшие и отчасти будущие обстоятельства жизни. Тобольская тюрьма, одним словом, играла весьма важную роль во всей этапной жизни арестантов. Знающие люди примечали, что арестанты выходили оттуда опытные, артели их устраивались плотнее и прочнее. Тюрьма эта, богатая событиями разного рода и вида, дающая обильный и разнообразный дневник происшествий, являлась чем-то центральным, каким-то высшим и важным местом, где арестанту преподается всякая наука, дается всякое поучение, столь необходимое для исключительного его положения, для его новой жизни в новой стране и при новых условиях быта. Рядом с разбивкою по отделам, по разрядам, за тюрьмою идет все тот же порядок, какой был установлен на прежних этапах, но с тою только разницею, что теперь порядок этот имеет уже определенные, законченные формы и правила. Рядом с правом приказа назначать пересыльных арестантов на разные городские работы существовал побег и из тюрьмы, и с этих работ. Вместе со строгостью тюремного заключения и надзора шло об руку деланье фальшивой серебряной монеты, составление фальшивых видов, паспортов и печатей. Тюрьма тобольская, несмотря на то, что играла как будто неопределенную роль как место временного помещения, как бы роль проходного только постоялого двора, — важна была для проходящих партий главною стороною: коренною и самостоятельною наукою — наукою жизни в ссылке, на каторге, на поселении и на тех же этапах. У тюрьмы тобольской своя история, оригинальная и поучительная, история, могущая служить прототипом для всех российских тюрем. Это — резервуар, куда стекались все нечистоты, скопившиеся во всех других русских тюрьмах. Ее и на каторге разумели в том же смысле, как разумеют Москву другие города, торгующие тем же товаром, по тем же самым приемам и законам. Тобольская тюрьма сама даже некогда исполняла роль каторжного места и соблюдала в своих стенах прикованных на цепь, к тачке и проч.

В тобольской тюрьме арестантские партии делились на десятки, для каждого десятка назначался особый начальник — десятский, над всеми десятками — главнокомандующий староста, выбираемый всей партией. Приказ о ссыльных утверждал выбор, и затем уже ни один этапный офицер не имел права сменить старосту, разве только пожелает этого вся путешествующая община арестантов. Староста этот обыкновенно собирает подаяния, когда дают таковые по пути. Он же ходит с конвойным по дворам тех селений, где стоит этап и когда назначена в нем дневка.

Из тобольской тюрьмы арестант выходил богачом, с запасом новых сведений на счет своего общественного значения и с запасом новых вещей на счет казенного интереса. В мешке у него появлялись две рубахи, двое портов; на плечах новый армяк — зипун из толстого серого сукна, с желтым либо красным тузом и двойкою на спине, и с единошерстным родичем — штанами, а на ногах — не сапоги и не калоши — обувь сибирского изобретения и вкуса, простая, но недолговечная, либо коты, т. е. мелкие башмаки, начиненные бумагою.[6] На зимнее время движимое имущество его еще больше возрастает в силу требований суровой страны: на плечи — душистый тулуп, на руки варежки и голицы, на ноги суконные портянки, на голову треух — ту уродливую шапку на манер башлыка, которую любят в дороге, по глухим местам России, старики-попы и торгующие крестьяне. Летняя казенная шапка из серого сукна без козырька, открывающая затылок и уши, делает из арестанта чучело. Имущество это арестант может уберечь, может и продать кому угодно — охотников много: тот же конвойный солдат, свой брат торговец-майданщик, крестьянин спопутной деревни и проч. Тулуп идет не свыше двух рублей, но бывает и дешевле полтинника; цена бродней колеблется между трехгривенным и двумя двугривенными, рукавицы (т. е. шерстяные варежки и кожаные голицы вместе) не свыше двугривенного. Продают больше по частям, но можно и все разом, особенно, если подойдет дорога под большой губернский город. Там разговор известный: скажешь, что потерял, проел, товарищи украли. Выпорют за это непременно или, для ускорения взыскания, побьют по зубам, но накажут непременно, потому что арестанту без этого прожить невозможно. Новыми вещами снабдят также непременно, потому что казне без этого нет иного выхода, было бы нечего делать. Одевка, таким образом, производилась в каждом губернском городе, а проматыванье вещей существует во всей силе, несмотря на указы, из которых первый издан был еще в 1808 году; продавались даже кандалы, т. е. сибирские, фунтов 10–12 весом, и обменивались у местных барышников на 5- и 4-фунтовые. Барышники, за недостающее количество железа до весу казенных, доплачивали арестантам по взаимному договору.

Тобольская тюрьма на этапный путь производила то влияние, что составу партий давала иное направление. До сих пор шли по России все вместе, отсюда уже отдельно: каторжные — своей партией, посельская партия особо, женщины, по указу 1826 года, также в своей отдельной партии. Потом, на дальнейшем пути, арестанты умели эти партии спутать и намеченный законным уставом вид изменяли по своему уставу, но в приказе о сортировке усердно хлопотали. Раз в неделю выходили оттуда либо кандальная, либо женская и потом посельская, либо так: первая кандальная, первая, вторая, третья посельская, потом женская, опять посельская — четвертая, пятая, вторая кандальная и потом опять четыре-пять посельских, одна за другою понедельно. Идущие в кандалах шли вольно, отдельно. Посельщиков по три, по четыре пары приковывали к цепи в наручниках по двое. Наручник этот изобретен командиром отд. корп. внутр. стражи, генералом Капцевичем, и был утвержден 1 марта 1832 года. Для него потребовалась цепь, а прежде ходили прикованными к пруту. Прут оказался неудобным: при ходьбе рука каждого терлась о его собственный наручник, который не всегда приходился по руке. Высокие люди тащили вверх малорослых, а эти тянули руки высоких вниз; слабые за сильными не поспевали. От беспрестанного трения на руках появлялись опухоли и раны, на прикрепленные к пруту руки нельзя было надевать рукавиц. Холод от железа причинял ужасные мучения, тем более что нельзя было делать руками этими никаких движений, чтобы согреться. Унтер-офицер, сопровождавший партию, не имел права, во время пути, отворять замка, укрепленного на конце прута; ключ от замка хранился в особом ящике, за казенною печатью, из-под которой мог быть вынут только по прибытии в этап, где находился офицер. Следовательно, если заболевал один из арестантов в дороге, то должно было всех вместе сажать на повозку. На ночлегах арестанты не имели нужного покоя, ибо движение одного чувствовали все прочие, прикрепленные к пруту. Каждый раз, когда нужно было одному из них выходить ночью на двор, все товарищи должны были его сопровождать. "Ужас и уныние, — свидетельствует официальный акт, — замечаемые в арестантах в то время, когда делались приготовления прикреплять их к пруту, всеобщая радость и благодарность, воссылаемые к благодетельному начальству, когда отправляют их порознь в кандалах, явно убедили в том, что прутья для них, без всякого сравнения, отяготительнее кандалов". Прутья, просуществовавшие восемь лет (с 1824 года), были заменены цепью различной длины (от 11 вершков до 1 1 /2 аршина). На цепи теперь другое горе: бойкие на ногу тянут задних тихоходов: остановится один за нуждою — все должны стоять и дожидаться, а сковывают иногда человек по восьми, по десяти. Но арестанты и этот способ сумели медленным хождением (причем нельзя распознавать первого виноватого) до того обезобразить, что сами конвойные охотно перестают применять его. Они хорошо знают, что надо пройти в день до стоянки верст 30 и больше. Утром вышли — надо ночевать на полуэтапе; опять день идти, чтобы попасть на этап. Здесь дневка — дается отдых (растах, по-тамошнему). На третий день опять путь-дорога до ночевки на полуэтапе и дневки на этапе. А там и пошла писать эта медленная путина, долговременная ночевка до места назначения. Пойдем вслед за арестантами.