Мария Дубнова - В тени старой шелковицы Страница 7

Мысль, что фамилия «Алмазный», которой он так гордился, тоже может насторожить новую власть, в голову не пришла. Он считал, что новая фамилия удачно прятала его принадлежность к «клану миллионеров» и одновременно давала понять окружающим, что перед ними – не какой-нибудь простой Рабинович, а человек с запросами, имеющий что рассказать.

Впрочем, родня смену имени и фамилии почти не заметила: как звали Алтером, так и продолжали звать. А какая разница, что там в паспорте написано? Самуил? Анатолий? Неважно.

Ровинские и сами, волей московских паспортисток, сменили еврейские имена на русские. Паспортистка дважды переспросила Шейну имя, та отвечала «Шейндл», потом поправила: «Шейна», а в результате в паспорте появилась несусветная «Шиндля», Шиндля Шлёмовна. Но соседи по дому, а потом и зятья, и внуки называли ее Женей, Евгенией Соломоновной. Голда, Годл уже давно была переделана в Ольгу, Мэхл стал Михаилом, маленький Файвель – Павлом, Павой. И ничего. Были бы живы.

Свет несуществующих алмазов пробивался сквозь все трещины несчастной жизни дяди Алтера. Когда жене удалось пристроить Алтера в дом престарелых – ему было уже семьдесят три года и его ждала никелированная койка с шишечками в палате для лежачих, Алтер не сразу отчаялся. Его перевалили с каталки на кровать и накрыли серым вытертым одеялом. Алтер втянул в обе ноздри воздух, напоенный запахами застоявшейся мочи, немытых стариков, грязного белья… И подозвал к себе санитарку. Попросил ее наклониться поближе – и она наклонилась, добрая душа! – а он прошепелявил ей прямо в ухо, изредка брызгая слюной:

– Дочка, у меня есть фамильные драгоценности. Если ты будешь ко мне повнимательней, я завещаю их тебе. Моя фамилия – Алмазный!

– С ума сошел, пердун старый, – незло проворчала санитарка. – Какие еще у тебя драгоценности? Кальсоны – и те штопаные! Судно дать?

– А?

– Срать, говорю, будешь? А то сейчас уйду – и до вечера. А обосресся – я тебя мыть не буду, так и будешь в говне валяться!

Племянницы, дочки Шейны, навещали дядю Алтера редко: дети, работа, дом… Приносили куриного бульона, немножко земелаха – Шейна пекла, терли старику яблочки… Желая видеть Сарру и Олю почаще, хитрый Алтер снова решил напомнить племяшкам о фамильных драгоценностях:

– Я их спрятал!

– Куда, дядя Алтер?

– М-м… – Алтер наморщил лоб. Помолчал. – В книгу.

– Как?

– Нет, не в книгу. В книжном шкафу, дома лежат…

– А где именно?

Алтер пристально посмотрел на Олю. Хитрая. Скажу – больше не придет.

– Забыл. Не, не в шкафу, точно. Приходи через несколько дней – я вспомню…

Так и не сказал, где эти драгоценности лежат. Старый пердун.

Да и что с него взять. У него за всю жизнь была одна-единственная драгоценность – жена Полина, Перл. Он звал ее «моя жемчужина».

Жемчужина

Уж как Мариам хотела, чтобы Алтер женился, как хотела! Вечно у нее на кухне свахи сидели, сахар грызли, бессовестные. Алтер с утра до ночи рыскал по Зиновьевску в поисках работы, под вечер являлся: голодный, промокший, но совершенно счастливый:

– Мама! Смотрите, что люди выбрасывают! Я не мог не взять! Война закончится – это ж будет целое состояние! Оля, Оля, подойди сюда! – Алтер протягивает племяннице огромную книгу в кожаном переплете. Та берет, но книга неожиданно оказывается слишком тяжелой, и вываливается из рук. – Ай, безрукая, ты же Пушкина на пол швыряешь! Это ж Пушкин! Пушкин!

Оля виновато берет у дяди том, уже двумя руками, бредет с ним в комнату. Уже из комнаты слышит, как начинает привычно ворчать бабка:

– Ай, вейз мир, опять книг натащил, в доме пройти нельзя – одни книги да журналы! Ладно бы ими топить можно было, а то нет – он их читать будет! Когда ты читать их собираешься?

Алтер также привычно отбрехивался:

– Мам, перестаньте, лучше поесть что-нибудь дайте!

– Поесть… А ты принес поесть-то? Пу-у-ушкин…

«Шлемазл!» – точно понимали свахи – и испарялись. Алтер искал девушку, которая бы ценила книжки и готовила, как мама. Такой не было.

Сватали ему девушек и в Москве – Шейна искренне старалась пристроить брата, но безуспешно, ни одна не нравилась.

Он жил один, так привык, так было удобно, – и раз такой, как мама, он не найдет, то и не надо.

И вдруг – словно молния ударила. Алтер, лысеющий 38-летний инженер-механик с Электрозавода, угрюмый носатый еврей, рыхлый, с тяжелыми бедрами, потеющий, неприбранный, рубашка мятая, брюки мешком висят… Нелепый и обожаемый мамой и папой Алтер… влюбился. Один раз и на всю жизнь.

Ее звали Полина. Ей было двадцать семь, и она пришла в его отдел работать счетоводом. У нее была ослепительная улыбка, в начале тридцатых годов такие зубы – белоснежные, крупные, ровные – почти не встречались. Алтер увидел – и пропал.

Он носил ее сумочки и портфели, провожал домой и на работу. Он молча шел рядом, потел и сопел. Полина тоже молчала, просто шла – и улыбалась, радостно показывая зубы. Каждое утро Алтер вынимал из своего портфеля завернутую в бумагу, сваренную в мундире картофелину – и молча клал ей на стол. Полина кивала и широко улыбалась в ответ.

Паек у Алтера был побогаче, чем у Полины, у него даже были карточки на мясо и масло. Он не пил, синие глаза смотрели нежно и умоляюще. Полина вышла за него замуж.

Через год, в 1935-м, родился Сережа.

– Почему Сережа? – только и спросила Шейна.

– Я же Анатолий Сергеевич, – напомнил Алтер. – Как бы в честь моего отца.

Шейна поджала губы.

– Есть традиция – и ты ее знаешь – называть ребенка именем близкого ушедшего родственника, тогда у ребенка будет защита. Нашего отца звали Шлёма. Он только тобой жил и дышал. Если бы он услышал, что ты тут несешь, он бы плюнул на тебя с неба, – и Шейна, хлопнув дверью, ушла на кухню.

Сережа подрастал, Алтер часто по выходным брал его с собой и приходил к сестре в гости. Оба жадно набрасывались на еду.

– Вас дома не кормят, что ли? – веселился Мэхл. – Где Полина-то? Давай ее к нам на курсы, Шейндл ее быстро готовить научит!

– Полечка занята, – виновато мычал Алтер.

Сережа, наевшись, засыпал прямо на стуле. Шейна, темнея лицом, привычным движением перекладывала ребенка со стула на кровать, раздевала его и несла детскую одежду в кухню, стирать. Вечером мыла племянника в тазу, укладывала спать на маленьком диванчике. Гладила по спинке, мурлыкала песенку… Алтер молча смотрел.

– Что, Полина не так укладывает?

– Нет. Она… Он сам засыпает.

Шейна всю жизнь потом будет вспоминать тоненькую Сережину шейку, худую спинку с торчащими лопатками… Как крылышки у цыпленка. Никогда не забудет, как после Сережиных похорон соседки Алтера отводили ее в сторону и шептали: «Пацанчик-то у нее на балконе замерз. Забыла она про пацанчика-то… С доктором спуталась, лярва. А мальчишка вечно по двору бегал, раздетый, сопли зеленые до колен, ревет – а мамаши нет!»

– Почему вы брату… Анатолию Сергеевичу почему не говорили, что маленький ребенок по двору раздетый бегает?

– Мы не говорили?! Мы только об этом и говорили! А он что? Врете, лярвы! – и весь разговор!

– Жень, ты ж знаешь, мы ж тебе – как на духу, вот те крест! Сережка-то – Царствие Небесное! – ангиной болел, к нему доктор ходил, молодой, она с доктором и спуталась, пока муж на работе… Манда кобылья, зубы выставит – и идет, скалится!

– Да вышибить ей зубы-то – и весь разговор!

Через месяц после похорон Алтер пришел к Шейне, сел за стол.

– Я ушел от Полины. Ты была права, про доктора.

– Как понял?

– Застал.

Шейна охнула, присела на край стула. Машинально провела ладонью по клеенке, убирая невидимые крошки.

– Теперь веришь, про Сереженьку?

– Про балкон? Чушь. Она не могла… Сережа умер, потому что… Это я виноват. Я один. Мне нельзя иметь детей. У мамы все мальчики умирали, я случайно, чудом выжил. И вот теперь мальчик умер у меня. Смерть не обманешь. Она свое возьмет.

– Совсем рехнулся? А Павка мой? А сыновья Ханы? А Генин сынок? А Сёма мой?.. – голос у Шейны сорвался. Она задержала дыхание на вдохе, широко открыв глаза. Боже мой. Сёма умер. Геня с мужем и детьми умерли от тифа. Но у Ханы двое сыновей, и Павка мой будет жить. Будет! Всё. Не плакать. Не плакать. Шейна взглянула на брата, резко вдохнула. – При чем тут мама, если у трех твоих сестер есть сыновья? Бог дал сына, а эта тварь, – Алтер вздрогнул, его лицо исказилось, как от удара кнутом, Шейна говорила тихо и медленно, почти по слогам, – эта тварь забыла его на балконе! И он замерз! Все просто! Назвал бы Шлёмой, может, и не случилось бы… – по-женски не удержалась, добавила. Как пнула.

– Шейна! Я прошу тебя! Замолчи! Я прошу! Прошу!.. – лицо Алтера перекосилось, рот скривился, он зарыдал.

Алтер и Полина снова встретились на Урале, в эвакуации. Увидев жену, Алтер с удивлением понял, что все еще любит ее. Он сумел простить и ей, и себе гибель сына, и по сравнению с этим – великим – прощением все ее прошлые романы – и с доктором, и с Михеичем из соседнего дома, и даже с полковником Курашевым… Или Кудашевым? Неважно. Все это было уже совершенно неважно.