Борис Колоницкий - «Трагическая эротика»: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны Страница 75

Александра Федоровна не могла не знать об этих слухах, распространяемых многочисленными недоброжелателями разного ранга, она всячески подчеркивала свой патриотизм, отстаивала свою преданность новой родине даже в частной корреспонденции: «Да я более русская, нежели многие иные…» – писала императрица Николаю II. Очевидно, слухи о том, что царица якобы придерживается прогерманской позиции, довольно рано стали известны царевнам. Императрица писала великой княжне Татьяне Николаевне 29 октября 1914 года: «Не вы огорчаете меня, мои девочки, а те, кто старше, и могли бы иногда думать. Но все это очень естественно. Я прекрасно понимаю чувства всех русских и не могу одобрять действия их врагов. Они слишком ужасны, и поэтому их жестокость очень задевает меня – как и то, что мне приходится слышать оттуда. Я совершенно русская, как ты говоришь, но я не могу забыть свою родину»731.

Но ничто не могло предотвратить появление все новых и новых домыслов. Довольно рано в самых разных кругах стали говорить о том, что царица якобы радуется, «когда бьют наших, и плачет, когда бьют врагов». Так, в одном доносе указывалось, что дворянка М.И. Барановская, приехавшая в деревню из Минска, в ноябре 1914 года говорила при свидетелях в волостном правлении: «Наша государыня плачет, когда русские бьют немцев, и радуется, когда немцы побеждают»732. Хотя донос, возможно, был ложным, Барановская была привлечена к судебной ответственности за оскорбление члена императорской семьи. Весьма вероятно, что о слезах императрицы, якобы жалеющей врагов, уже в начале войны говорили в селах.

Слух, очевидно все же вызывавший некоторые сомнения, быстро трансформировался в популярный анекдот. Тогда же, в ноябре 1914 года этот анекдот зафиксировал в своем дневнике карикатурист В. Каррик. А 3 марта 1915 года и Р.Б. Локкарт, британский консул в Москве, записал в свой дневник: «Ходит несколько хороших историй, касающихся германофильских тенденций императрицы. Вот одна из лучших: Царевич плачет. Няня говорит: “Малыш, отчего ты плачешь?” – “Ну, когда бьют наших, плачет папа, когда немцев – мама, а когда мне плакать?”»733. Сам факт того, что даже не одна, а несколько «хороших историй» такого типа рассказывались в британском консульстве, свидетельствует об их распространенности. Жанр анекдота вовсе не предполагал, чтобы рассказчик и его слушатели обязательно верили молве о германофильстве царицы. Но они непременно должны были знать о таких слухах, что косвенно убедительно свидетельствует об их распространенности: иначе слушатели не могли бы оценить юмор.

Шутку хорошо помнили и в августе 1915 года. Наверняка именно ее имел в виду некий житель города Кургана, сообщавший члену Государственной думы В.И. Дзюбинскому о слухах, сопровождавших отстранение от должности Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича: «Кое-что я выбрасываю, как совершенно неподходящее для письменной передачи. Суть все та же: “наши бьют – Мама плачет”. Только мой собеседник склоняется к мысли, что и Папа плачет. Ширятся, растут слухи и будят в массах темную, слепую злобу»734. Иначе говоря, автор письма, явно опасавшийся цензоров, просматривавших почтовую корреспонденцию, намекал, что в германофильстве теперь обвиняют уже не только императрицу, но и императора. И он, и его адресат, и цензор, задержавший это письмо, явно знали упоминавшийся анекдот, это позволяло расшифровать содержавшуюся в письме информацию.

Возможно, слухи о плаче императрицы Александры Федоровны возникли под влиянием сообщений о ее острой эмоциональной реакции на объявление войны в 1914 году. Потрясенная императрица тогда внезапно разрыдалась во время церемонии подписания манифеста о войне. Современник, описывая появление царской четы на балконе Зимнего дворца, писал: «Вместе с Николаем II появилась и императрица. Она казалась глубоко взволнованной, прикрывала лицо руками, но вздрагивающие плечи показывали, что она плачет». Слезы царицы запомнились и другому мемуаристу: «После молебна государь был наружно спокоен, но императрица плакала горько». Некоторые присутствовавшие понимали состояние императрицы и сочувствовали ей. Княгиня Ю. Кантакузина вспоминала: «Наша прекрасная императрица, похожая на скорбящую Богоматерь со слезами на щеках, протягивала руку, проходя мимо того или иного человека, и грациозно склонялась, чтобы обнять кого-то из женщин, целовавших ей руку. Ее величество, казалось, в тот день олицетворяла всю глубину обрушившейся на нас трагедии и страданий, глубоко ощущая их, и благодарила людей за проявленную ими преданность. На ее лице отражалась необыкновенная нежность и печаль, и ее красота обрела такие качества, которых я никогда прежде не видела на этом гордом классическом лице»735. Для ряда представителей русской аристократии это был момент временного примирения с непопулярной ранее царицей.

Однако подобное поведение царицы весьма отличалось от возбужденного настроения представителей политической элиты страны, заполнившей залы дворца, и ликующей толпы, собравшейся на Дворцовой площади, и, хотя ее слезы могли быть вызваны самыми различными причинами, воинственное общественное мнение могло описать их по-своему, как проявление недовольства войной между Россией и Германией, ее старой родиной.

О немецких симпатиях императрицы говорили и на деревенских улицах. 45-летнему тверскому крестьянину, например, вменялось в вину, что он сказал односельчанам: «Наша Государыня Александра Федоровна отдала бы все германскому императору Вильгельму, – она ему родня»736.

Великий князь Андрей Владимирович записал в своем дневнике в сентябре 1915 года: «Удивительно, как непопулярна бедная Аликс. Можно, безусловно, утверждать, что она решительно ничего не сделала, чтобы дать повод заподозрить ее в симпатиях к немцам, но все стараются именно утверждать, что она им симпатизирует. Единственно, в чем ее можно упрекнуть, – это что она не сумела быть популярной». В такой обстановке русский генерал мог, например, сказать английским офицерам, посещавшим русский фронт в начале 1917 года: «Что мы можем поделать. У нас немцы везде. Императрица – немка»737.

Но если первоначально царицу подозревали «всего лишь» в симпатиях к немцам, то затем ее стали обвинять и в «активном германофильстве». Одни современники считали Александру Федоровну лишь инструментом противника, «бессознательным орудием германских агентов», так, например, оценивал ситуацию британский посол Дж. Бьюкенен, считавшийся хорошо информированным дипломатом738.

Другие же обвиняли ее в прямой и сознательной измене, в активной деятельности в пользу врага: «царица-немка» выдает-де государственные секреты Германии и (или) готовит заключение сепаратного мира, который поработит Россию. Примечательно, что царице приписывалось даже… распространение подпольных антивоенных листовок в столице. Уже в конце 1914 года некий киевлянин писал своим близким: «В Петрограде по ее тайной инициативе были разбросаны 151 летучки (она все скорбит о своем фатерлянде), призывающие народ заявить требования о скорейшем мире. Может быть, наболтали злые языки»739. Автор письма не спешит поверить народной молве, но и не отвергает этот невероятный слух об антивоенной пропаганде царицы как совершенно абсурдный, напротив, он считает нужным сообщить о нем своей семье.

Предательницей, «царицей-изменницей» называли Александру Федоровну и некоторые деревенские жители, привлекавшиеся за оскорбление члена императорской семьи. 68-летний неграмотный крестьянин Томской губернии заявил в сентябре 1915 года: «Сама ГОСУДАРЫНЯ ИМПЕРАТРИЦА является главной изменницей. Она отправила золото в Германию, из-за нее и война идет». Затем он добавил: «ГОСУДАРЫНЮ за измену уже сослали»740.

Версия измены императрицы помогала «понять» явления, казавшиеся совершенно невероятными многим русским патриотам, – тяжелые военные поражения, расстройство снабжения, наконец, недостаток провизии в богатой зерном стране, экспортировавшей до войны сельскохозяйственную продукцию. Продовольственные затруднения, нараставшие в годы войны во многих городах России, «объяснялись» тем, что царица-де их вызвала намеренно, санкционируя и даже активно поощряя чрезмерный экспорт различных продовольственных товаров, столь необходимых для внутреннего потребления. В октябре 1915 года в Шуе, на кухне при номерах Силантьева прислуга рассуждала о причинах высоких цен на всевозможные припасы. 57-летний повар авторитетно заявил: «Дороговизна оттого, что ГОСУДАРЫНЯ ИМПЕРАТРИЦА отправила за границу 30 вагонов сахару». Затем последовала площадная брань по адресу Александры Федоровны741.