Николай Мельников - О Набокове и прочем. Статьи, рецензии, публикации Страница 79

Аналогичная сцена имела место в действительности, только не на Невском, возле «Дома книги», как в романе, а в холле гостиницы «Астория», когда Бёрджесс в припадке любви к русским людям стал раздаривать нелегально привезенные платья (правда, в отличие от своего героя, писатель сохранил британское здравомыслие и часть вещей оставил в номере: «иначе любовь завела бы слишком далеко и я потерял бы слишком много денег»).

Перечеркнув коммерческие планы Хасси, автор неожиданно завершает и другую сюжетную линию романа: сумасбродная Белинда, жена героя (как и супруга Бёрджесса угодившая в больницу) влюбляется в своего лечащего врача, Анну Петровну Лазуркину (еще одно реальное лицо, упомянутое в мемуарах писателя) и остается в СССР; сам Хасси обнаруживает в себе гомосексуальные наклонности, когда в пьяном виде пристает к приютившим его питерским стилягам.

В общем, Энтони Бёрджесс верен себе. Насмешник и парадоксалист, он не только причудливо выворачивает сюжет, но и камня на камне не оставляет от традиционных представлений среднего европейца о себе и окружающем мире, в том числе и о Советской России и «загадочной славянской душе». Оказавшись на вечеринке среди питерских «звездных мальчиков», балдеющих от джаза и романов «Гемингуэя», подвыпивший Пол Хасси наивно взывает к их патриотизму – «Вспомните славные традиции вашего русского искусства – Чайковский, Мусоргский, Бородин. <…> Ведь эта халтура (то есть американский джаз. – Н.М.) им в подметки не годится», – а после призывает молодых оболтусов повторить пьяный подвиг толстовского Долохова (после их благоразумного отказа англичанин проделывает трюк на подоконнике самостоятельно: раскорячившись над девятиэтажной бездной и вылакав вместо канонической бутылки рома «пузырь» водки).

Шарж Джона Спрингса

В других эпизодах романа старое европейское изобретение l’âme Slave подается в иронично-сниженном, комично-гипертрофированном виде: первый встречный таксист подвержен «славянскому маниакально-депрессивному циклу», разгоряченные выпивкой стиляги самозабвенно декламируют «Я вас любил…» (при этом «у официанта, стоявшего рядом, лицо обмякло от печали»), а свирепые комитетчики, охотящиеся за протагонистом, на поверку оказываются сентиментальными пьяницами, которые, словно шаржированные герои Достоевского, при первом удобном случае норовят поплакаться в жилетку своему визави. Не случайно у всех русских персонажей романа – искусственные, нарочито литературные фамилии: Зверков, Мизинчиков, Опискин (так, если помните, звали героев Достоевского соответственно из «Записок из подполья» и «Села Степанчикова»), Прутков, Карамзин.

Достается от автора и диссидентскому мифу: фрондирующие богемные юноши оказываются на содержании КГБ, а «узник совести», которого главный герой вывозит из СССР под видом жены, – банальным убийцей.

Нет, автор «Клюквы для медведей» не выказывает себя большевизаном или коммуноидом à la Бернард Шоу или Ромен Роллан. Даром, что ли, он вкладывает в уста Хасси нелицеприятные суждения и о «своре революционеров из среднего класса, за которыми привязанной к хвосту жестянкой послушно лязгал пролетариат», и об абсурдных порядках «государства рабочих и крестьян». Другое дело, что писатель не отождествлял дряхлеющую Советскую империю с Россией, ее народом и в уста одного из героев вложил провидческие, как показала история, слова о неизбежном крушении тоталитарного монстра: «…Эта их нынешняя система – не более чем эксперимент. Она уйдет, она погибнет, она ликвидирует саму себя. Россия – нечто большее, чем то, что представляют нам нынешние попрыгунчики, корчащие из себя вождей. Вы просто не имеете представления о широте ее души. И некий внутренний голос говорит русским, каким бы дремучим ни был их догматизм, что слова таких, как я, при всей их язвительности и грубости выражений продиктованы любовью».

Бог с ним, с догматизмом. Хочется верить, что, прочтя этот симпатичный плутовской роман, по достоинству оценив его неоспоримые художественные достоинства – энергичный повествовательный ритм, живость диалогов, сюжетную собранность, убийственную точность описаний и выразительность деталей, – сквозь веселую дурашливость, пополам с грустью и сарказмом, вы почувствуете не только сатирический яд, но и вдохновившую автора любовь, в которой он, много лет спустя подводя итог своим суматошным ленинградским похождениям, признался на страницах воспоминаний. «Что можно делать с этими людьми, – имея в виду нас с вами, вопрошал писатель, – только любить их. И разве существуют люди, более достойные любви?»376

Что можно делать с книгами, одухотворенными подобным всепрощающим чувством? Только любить, а значит, читать и перечитывать. И разве существуют книги, более достойные любви?

Знамя. 2003. № 4. С. 228–231.

СМЕШНОЙ НЕДУГ МИСТЕРА ЭНДЕРБИ

Летом 1963 года малоизвестному английскому романисту, проживавшему в местечке Энгхэм, пришла бандероль из газеты «Йоркшир пост», где он подхалтуривал в качестве литературного обозревателя. В упаковке лежала книжная новинка – роман Джозефа Келла «Мистер Эндерби изнутри»; редактор просил как можно быстрее его отрецензировать. Поколебавшись, наш герой накатал умеренно доброжелательную рецензию, честно предупредив: творение Джозефа Келла – «грязная книга», способная отпугнуть впечатлительных читателей, поскольку изобилует физиологическими подробностями и «превращает в посмешище секс, религию и государство».

Спустя неделю после публикации рецензии в британской прессе, сохранявшей тогда остатки патриархальной добропорядочности, вспыхнул скандал. Газета «Дейли мэйл» выступила с разоблачением и оповестила весь честной народ о том, что Джозеф Келл и автор недавней рецензии – одно и то же лицо. Возмущенный редактор «Йоркшир пост» публично предал анафеме беспринципного ловчилу, чье имя было… Да вы и сами уже догадались – Энтони Бёрджесс. «Мистер Эндерби изнутри» – один из тех пяти романов, что были написаны им в течение 1960 года. Столь невероятная производительность труда объясняется очень просто: врачи обнаружили у Бёрджесса неоперабельную опухоль головного мозга и заявили, что 1960 год будет последним годом его жизни; вот и стал бедняга строчить роман за романом в надежде хоть как-то обеспечить будущее своей жены.

История больничных злоключений писателя (вопреки прогнозам британских эскулапов дожившего аж до 1993 года) легла в основу пикарескного романа «Доктор болен» (1960), нашпигованного гэгами, трагифарсовыми ситуациями и потешными персонажами буффонадного пошиба. «Мистер Эндерби изнутри»377 (он вышел под псевдонимом по просьбе издателей, напуганных чудовищной плодовитостью автора) внешне выдержан в том же травестийном ключе. Главный герой, косноязычный, неопрятный, преждевременно одряхлевший поэт Эндерби, ведущий затхлое, полурастительное существование в курортном городке на побережье Ла-Манша, то и дело попадает в переделки: страдая метеоризмом, он в самые неподходящие моменты неприлично громко испускает ветры (во время торжественной речи амбициозного издателя Гудбая, который хотел было осчастливить его литературной премией, или во время свидания с внезапно обнаружившейся почитательницей, красавицей журналисткой Вестой Бейнбридж); ему постоянно угрожают ревнивые мужья – даром что этот тихоня и анахорет смертельно боится женщин и лишь изредка пробавляется онанизмом, успокаивая плотские позывы; блюдо, приготовленное им по рецепту из дамского журнала, едва не отправляет его к праотцам, поскольку вместо аппетитного и питательного «Сюрприза из спагетти с сыром» он, словно Вовка из Тридевятого царства, сварганил нечто невообразимое из горелого теста и неочищенных долек чеснока; наконец, жуликоватый собрат по перу, представленный во всех антологиях одним-единственным графоманским стихотворением, крадет у него замысел символической поэмы о Минотавре и Христе, стряпая сценарий костюмного боевика.

Сам Эндерби представляет собой откровенно фарсовую фигуру. Его рабочий кабинет – совмещенный санузел с ванной, доверху заваленной рукописями. Творит бёрджессовский «любимец муз и граций» сидя на унитазе, так что сочинение стихов нередко сопровождается дефекацией, «трескучими взрывами в кишечнике» и телесными выхлопами, которые чаще, чем хотелось бы читателю, воспроизводятся автором с помощью затейливых звукоподражаний: «Пфффруммпффф…», «Брррррп…», «Перрпф…».

Скатологические мотивы назойливо сопровождают Эндерби на протяжении романа и выстраиваются в кощунственную аллегорию, уподобляя творческий процесс известному физиологическому отправлению. Казалось бы, на вопрос, который из века в век задают себе поэты – «Скажи: твой беспокойный жар – / Смешной недуг иль высший дар?» – Бёрджесс выбирает первый вариант ответа.