Александр Терещенко - Быт русского народа. Часть 3 Страница 9

Иностранные писатели передали нам погребение наше в самом искаженном виде, особливо англичанин Филипс[53], который написал величайшие нелепости. Он говорит: священник, по окончании литии, вручает умершему свидетельство за подписью епископа следующего содержания: «Мы, епископ и священник (такие-то), даем сим знать, что умерший (такой-то) жил истинным христианином по пра вилам греческой церкви, исповедался и прощен в грехах, чтил Бога и угодников и постился, почему удостоверяем св. чудотворца Николая и всех небесных жителей, что он может войти беспрепятственно в небесное царство»[54].

Были случаи, что у нас хоронили в мраморных гробах. Тело равноапостольного в. к. Владимира было вложено в мраморный гроб (1014 г.) и поставлено рядом с гробницею супруги его Анны среди храма Бржией Матери, называемого иначе Десятинною церковью[55]. Тело сына его, в. к. Ярослава, тоже положено в мраморный бело-синего цвета гроб и погребено в Софийском соборе. Его памятник украшен разными изображениями птичьих голов, цветов и дерев и уцелел до нашего времени[56]. Мощи св. Бориса и Глеба вложены в мраморный гроб[57]. Тело в. к. Изяслава тоже положено в мраморный гроб (1078 г.).

Погребали в церквах и близ церквей — это продолжалось до первой половины XVIII в. (1731 г., дек. 31). В это время повелено указом, чтобы в городах, селениях, слободах и проч., умерших не хоронить при церквах, а отводить для того особые места за городом под названием кладбищ, которые в Малороссии называются цвинтарами. В 1772 г. подтверждено отводить особые места для кладбищ вне города и устраивать при них церкви и часовни. С того времени появились определенные кладбища, и на них начали ставить надгробные памятники для означения места почившего. Если ныне погребаются внутри некоторых храмов и монастырей лица знатные или особенно именитые, то это делается не иначе, как с разрешения духовной власти; причем вносятся в пользу тех церквей или монастырей условленные или посильные вклады, что, однако ж, не на всех простирается.

Из отечественной истории известно, что во время моровой язвы, посетившей Россию в 1352 г., памятной под именем черной смерти, не было места для могил, потому погребали не только за городом, но в лесах, обратившихся в кладбища[58].

В древности крест был ужасом для людей, потому что на нем распинали преступников, но когда Божественный Спаситель мира претерпел на нем мученье и смерть, тогда это знамение сделалось священным предметом. В воспоминание Его страдания христиане стали носить крестное изображение на груди. Св. мученик Прокопий, пострадавший при импер. Диоклетиане (в кон. III ст.), умер с крестом на шее. Константин В., первый христианский император, выбивал на своих монетах кресты с изображением оружий в память того креста, который ему явился на облаках, с этими словами: «In hoc signo vinces (Сим знамением победиши)»[59]. Христиане первых веков погребали усопших без всяких пышных обрядов и на могилах их никаких не ставили знаков. Апостолы и первые мученики за веру никаких не сооружали по себе надгробных памятников. Одно благочестие воздвигло впоследствии на месте их страданий и вечного их жилища храмы и монастыри. Но в какое время появились кресты на могилах? Этого нельзя определить с точностью. Нам известно, что в конце III ст. они ставились на могилах — сначала в Палестине, потом в VI в. в Риме, а после, в конце того же столетия, — в Цырьграде. Отсюда это обыкновение распространилось по всем тем местам, где находились христиане. У нас с принятием веры вошло в обряд возведение крестов как выражение набожности. В постигшее наше отечество бедствие (в 1092 г.) засухи и мора многие тысячи крестов усеяли кладбище. В короткое время померло в одном Киеве от 14 ноября до 1 февраля 7000 человек, и такое количество крестов укрыло поле, на коем они были погребены. Едва успевали делать гробы и кресты, потому что некому было заниматься ими.

Кресты делали, как и теперь делают, четырехугольные, прямые, и восьмиугольные, совершенно без различия; надписей на них никаких не было, а окрашивали разноцветною краскою; более зеленою и голубою. На них вырезали простые изображения: Адамову голову, ангелов и святых.

Надписи появились с распространением письменности, но в древнем мире употреблялись с незапамятных времен надгробные надписи. Египетские и персепольские памятники обозначались иероглифами; скандинавские народы вырезали руны; американские имели свои особые знаки, соответствовавшие рунам; европейские ввели письменные буквы. Надписи обыкновенно показывали время рождения и кончины, великие заслуги и гражданские добродетели. Чувствительность и нежность были предметом постоянных выражений родителей, детей и друга. Пламенная любовь и пылкая страсть изъяснялись языком поэзии. Все выражалось по своим понятиям и чувствам — так делается и ныне, потому что все в мире говорит и действует, как умеет.

Повсюду было в обычае сопровождать покойника с воплем и вытьем. Греки и римляне нанимали для увеличения печального обряда особых женщин, которые рыдали и вопили раздирающим голосом, провожая умершего до самой могилы. Это обыкновение долго господствовало в Европе. У нас, между простолюдинами доселе в обычае голосили.[60]. Есть особо искусные женщины в этом занятии. Они так умеют притворяться плачущими, что неопытный примет за действительное излияние их горести. На могилах встречаются часто старушки, посещающие места успокоения своих родственников и голосящие заунывно-протяжным голосом, которым растрогают самое бесчувственное сердце. Сначала прилягут на могилу, качаются на ней головою несколько минут и начинают хныкать, потом немножко поплачут, наконец, обхватив обеими руками могилу, ложатся на нее грудью и постепенно повышают голос громче и громче, до того, что он начинает раздаваться по всему кладбищу. Они выхваляют покойника или покойницу предлинными причитаниями: «Ах ты, моя сизая голубка! Недолго по свету гуляла; недолго твой дружок тобою любовался. Ах ты, моя родная! Все родные по тебе плачут, и твоя бабушка, помираючи, голосит теперь и всегда. Что солнышко закатится, то новые слезы. Ах ты, мой свет дорогой! Оставила нас, чтобы слезоньки проливати. Аль ты там, пташкой звонкой летаючи, лютости не ведашь, не знашь кручинушки ясного соколика, твоего вдовца дорогого? Аль знал ли кто, что с утренней зари тебя боле не станет; во чистое поле полетишь, меж крестами местечко полюбишь? Думала ль я, гадала ли я, что доживу до печального расставанья и буду охать в тоске и в беде. Не взмилилось мне, горемычной, кручиниться, пришлось мне говорити тоску лютую, гробовую. У нас бьется сердце по тебе, убивается, а некому утешити. Всякий час, всякую минуту, по полудням, по полуночам, ни заем, ни запью, не пролив слезы ручьями кристальными. Ой, горькая истома моя! Бедная головушка, с утра до вечера кручинная! Ты, душа, мой ангельчик, была белее снегу белого, румянее солнца огненного, миловиднее луны серебристой, а теперича? О, ох! Вздохни, отзовися, аль ты полюбила сырую мать-землю, забыла свою, родную? Подымались метели со снегами, то на наше бедованье; выходили тучи из-за облаков вьюгами грозными, то на наше сетованье: они унесли наш свет ненаглядный; они зарыли и землей прикрыли. Не недужилась бы я, кабы болесть не тяготила, по моей красоточке; ложилась бы спать я раным-ранехонько, кабы знала, кто меня уложит! Не рыдала бы я, как бы предведала закат ненаглядного дитятки! То мне и утешенье, как поплачу. Заря-зарница выходит как красная девица, а ты не взойдешь: с черною ночью сдружилась. Звезды взойдут огнекрупными слезами, на тебя взглянут и падают, а ты, дитятко дорогое, одна не шелохнешься! Сорву ли цветочки, положу ли на могилку, они завянут от моих слез, слез горючих! Кто выпьет мою воду, как не сырая земля! О, ты моя незапамятная! Во сне али наяву я плачу рыданьем и тебя не вижу? Во мне все закручинилося, золотая моя рыбонька, крошечка-малиновка, душечка-канареечка. Ума-разума не приложу, за что оставила? Вдоволь было истомы в моей жизни, а ты еще прибавила. За то ли, что я тебя любила, али чем я тебя прогневила? Поведай, ангельчик, не скрывай; скажи. Я одна подле тебя; я давно жду твоего ответчика, аль ты загордилась, аль не узнашь голоса взрыд-ного? Кланяюсь, целую в розовые губки, скажи хочь на ушко, порадуй непорадную, обними обнимающую тебя. Проснись, пробудись, аль ты спишь вековым сном».

Случалось видеть, что от продолжительных рыданий иные делались бесчувственными ко всему окружающему их, и только силой отводили от могил; а другие впадали в горестное исступление, заболевали и умирали в скором времени.