Газета День Литературы - Газета День Литературы # 164 (2010 4)

Андрей Рудалёв ДА, МЫ ПОБЕДИЛИ!

Да, мы победили! Мы завоевали "нулевые". Мы огромный, сплочённый липкинский полк. Нам двадцать-тридцать, мы от Камчатки до Калининграда. У нас всё: и финансовая поддержка, и СМИ, и благосклонность старших товарищей. Мы общались в Кремле с Сурковым и с Путиным в Ново-Огареве пили чай.

Мы затуманили всем мозг и отформатировали литературу, сделав из неё "новый реализм". Мы для кого-то агрессивные бездари-сорняки, расчищающие локтями себе место под солнцем. Но уже совсем скоро никто и не вспомнит, что может быть что-то иное.

Мы утвердили новый формат, а всё, что в него не вписывается, уходит в резервацию внесистемной внеформатной литоппозиции. Таковы уж они – любители норных инстинктов.

Мы – "цветущая пора", и пришли не с пустыми руками, а принесли "мужественно твёрдый и ясный взгляд на жизнь". Ещё Николай Гумилев говорил за нас: "мы становимся причастны мировому ритму, принимаем все воздействия на нас и в свою очередь воздействуем сами". Мы открыты, распахнуты, готовы обнять.

Мы – победители, все кто не с нами – аутсайдеры с выжженным тавром неудачника. Мы ярки, прекрасны, молоды и деятельны. Мы верим только в свою силу, свою волю, в бушующую наглость. Другие – фаталисты, падающие ниц перед любыми препятствиями. И пусть себе роют дышащие холодом "метафизические" норы, мы будем осваивать жизнь полной и широкой грудью!

Кто нам запретит?! Ведь всё в наших руках!

Мы делаем будущее, мы формулируем идеал. Нам двадцать-тридцать, мы от Камчатки до Калининграда. Мы не одеваем кепки от солнца и не закрываемся в футляр кондовых стереотипов и бессмысленных псевдоинтеллектуальных рассуждений.

Мы говорим с миром, мы говорим со светом, а кто-то в это время шарит по углам своей душной мозговой бани. Ну что ж, каждый выбирает себе своё...

Пусть для других литература – иссохший родник с паутиной и пауками, но для нас она бьёт ключом. Если кто-то прозревает её финал и бьётся в апокалиптических конвульсиях, то мы радуемся всему новому, которое неисчерпаемо.

Если кому-то нравится разделять на правых и левых, своих и чужих, расписывать градации и выискивать философский камень критериев – мы разве против?! Мы не выискиваем атавизмы, а принимаем мир в его полноте. И если кто-то считает иначе, мы не против. Нам никто не мешает, и мы можем вместить всех, потому как победили!

Когда мы любим, страдаем, радуемся и восторгаемся, возможно, кому-то это и не понять. Но как можно рассказать о любви, о смерти, о жизни и вере? О метафизике можно написать надрывный трактат, а обо всём этом как? Если иные к тому же глухи и рецепторы их бесчувственны?..

Нашими руками движет нерв эпохи, вышибая пульсирующие знаки из-под клавиш. Если кто-то прохладен, если не слышит, не видит, не чувствует, а без конца всматривается в чистый лист... Что ему можно предложить? Как возможно было убедить староверов-дырников в том, что Бог светит не через щель в их деревянном срубе?

Нам говорят, что был плох реализм, который "новый". Возможно, и так. При диахронном подходе, обозревая историю, многое кажется мелким и малозначимым. Но главное, он был. И что предлагается взамен? Литературный исход в пензенскую пещеру и ожидание там конца времён в мазохистском экстазе?

А если завтра скажут: на фиг литература! И фаталисты согласятся, пропев: они победили... Мы опять будем заявлять "новый реализм" и делать через него искусственное дыхание.

Но мы-то никому не проигрываем. Никогда. Потому что другие... Мы победители, и это записано у нас на подкорке, и иными уже не сможем быть.

Нас обвиняют, но мы не оправдываемся. Нам говорят, надо судить, но мы хотим понять и познаем.

Мы вместе, но мы – по отдельности. Мы – полк, но и индивидуальности. Есть "мы", но какие контуры этого "мы", каковы очертания, сами плохо представляем. Потому как нет его граней: мы – это импульс, это воля.

Возможно, для кого-то это местоимение лишь коллективный образ врага. Враг необходим, он лаком. Им можно многое оправдать. Если кому-то это нужно, то ради Бога, с нас не убудет.

Наш мир – мозаичен и пёстр, другие надевают очки дизъюнкции "или-или" и начинают препарировать лягушек.

Мы победили! А теперь расскажите где и как... Надеюсь, об этих деталях поведают нам наши беспристрастные летописцы, которым надоест блуждать в трёх соснах доморощенной метафизики.

Пока же скажу одно: мы вырвали литературу из чёрной бани с пауками, в которую её пытались загнать. И в этом мы радикалы.

Сергей Шаргунов ПРЕКРАСНАЯ НАСТЁНА

РАССКАЗ

Ай восемьдесят пять.

Она говорит оригинально, но словно бы стилизаторски, игриво. Она всему рада. Она для меня – герой чистой пробы.

Южное "хэканье". Проказливый, сварливый говорок. Крохотная, с жёлтым прокопчённым мелким лицом. Похожа на позднюю лесную ягоду земляники, старую, сухую, никем не замеченную, но впитавшую огромное солнце. Носит ветхие одёжки, притом пёстренькие. Из морщин лукаво и простосердечно щурятся глаза, голубоватые, выцветшие. И даже в этом тонком и стёртом цвете глаз, некогда синих, живёт сила. Скрытая сила и в тельце её, сухом и сгорбленном.

Она родилась в деревне в Воронежской области в большой семье. Дядьку с семьёй сослали. Работала в колхозе. Застала оккупацию. Рассказывает: летом все вышли из домов, собрались на окраине села и смотрели, как идут фрицы. Одни стояли. Другие к ним шли. Среди зелёного поля. Пришли, и стали жить в их селе. Однажды немец, шагнув во двор, зачем-то потащил её в сад позади дома. "Снасильничать или как обидеть, кто ж его знает. Я от страха язык проглотила". Их увидела в окно её мать, выскочила и стала криком его стыдить. Он не знал русского, однако под громким градом мгновенно капитулировал и исчез. Перед тем, как оставить село, немцы собрали всех у школы. И бросили. "Может погубить хотели, да не успели", – Настя смеётся махоньким ртом.

Да, я вот сейчас пишу и понимаю яснее: она нарочито говорит блаженно, голосом и языком вплетаясь в простонародную старину. "Пожечь нас, небось, хотели, да огня не сыскалось". Народ стоял, стоял, топтался и мягко гудел под большим небом, а потом влетели свои. Освободители.

Подросшая Настя уехала в Москву. Крестьянка, она работала на стройке. Рыла ямы, клала дороги, таскала тяжести. "Какая я крепкая была, ух! Лось! Мышца была во! И девчонки-бабёнки все мы крепкие были! Все мы были работящие. Жили в общежитии, дружили-не тужили. Весело жилось. Смеялись, песни пели". Она не жалуется на пудовую жизнь. Она рассказывает мечтательно и с некоторым вызовом. Да-да, она хвастается.

Настя мало спит и мало ест. "Бери, что попало, и молоти! Я все ем, раз в день – набила брюхо, и – слава Богу". Какое уж брюхо? – думаю в ответ. Какое брюхо у этого летучего тонкого создания?

Настёна беспокойная, юркая. Нервный тик изредка передёргивает жёлтое лицо, но для меня это задорное подмигивание из дальних времён её молодости – так утреннее солнце прыгает по стёклам высоток. Множество утр из тех лет впитались в неё и стали её органикой.

Она не была замужем. Совершенно очевидно: от этого не страдает.

Она всей душой в монастыре – сначала крестьянском, потом рабочем – где служила верой и правдой, и синим взором, и каменной мышцей. Душа её лёгкая, как птичка. Имя Настя, Настёна, Настенька идёт ей, как маленькой девочке, в которую она снова превратилась на старости лет. На детское имя отзывается без обид. Живо и звучно: "Чевой?"

Я, правда, добавляю: "баба Настя". Летом, когда мой сын на даче, старушка приходит из соседнего дома, и с ним играет. Она помогает с ним, возится, лучшее развлечение для него она – "Настя!", которую он требует бесцеремонно и понукает. "Баба Настя", – поправляю я Ваню, и говорю: "Баба Настя, вы с ним построже!" Она выполняет все его приказы, им умиляясь и восхищаясь. Позволяет кутать себя в одеяла, скрываясь под ними целиком, или бить медвежонком по голове. Ваня щиплет её за щёку, оттягивая кожу. "На горшках!" – кричит он перенятое от неё слово. Она гнётся и без того согбенная, и, оседлав старушку, трехлетний ребёнок скачет, барабаня её кулачками по шее. На лице у Насти, сосредоточенном и покрасневшем, – удовольствие. "Ты маленького не ругай. А то напугаешь! – учит она. – С ними надо-то по любовному!"

Баба Настя приходит в дом не одна. С Любой.

Кто ей Люба? Дочка. Любе уже восемь.