Иван Тургенев - Два слова о Грановском

Иван Сергеевич Тургенев

Два слова о Грановском

Письмо к редакторам «Современника»

Auch die Todten sollen leben[1].

Вчера были похороны Грановского. Не буду говорить вам, как сильно поразила меня его смерть. Потеря его принадлежит к числу общественных потерь и отзовется горьким недоумением и скорбью во многих сердцах по всей России. Похороны его были чем-то умилительным и глубоко знаменательным; они останутся событием в памяти каждого участвовавшего в них. Никогда не забуду я этого длинного шествия, этого гроба, тихо колыхавшегося на плечах студентов, этих обнаженных голов и молодых лиц, облагороженных выражением честной и искренней печали, этого невольного замедления многих между разбросанными могилами кладбища, даже тогда, когда уже всё было кончено и последняя горсть земли упала на прах любимого учителя… Одни и те же ощущения наполняли всех, высказывались во всех устах, во всех взорах, всем хотелось продлить их в себе, и расходиться было жутко… Всякое общее чувство, даже скорбное, связуя людей, возвышает их. Каждый из пришедших на кладбище, к какому бы направлению ни принадлежал он, слишком хорошо знал, чего лишилась в Грановском русская жизнь и русская наука. Для душ молодых, еще не искушенных, не утомленных «плоской незначительностью» житейских дрязг, такие ощущения особенно благотворны; под наитием их сердце крепнет и семена будущих добрых дел и доблестных поступков зреют в нем… Дай бог, чтобы мы научились хотя эту пользу извлекать из наших утрат!

Вероятно, о Грановском будет написано много;{2} на учениках его,{3} на его товарищах лежит долг растолковать его значение, объяснить причины общего сочувствия к нему, оценить его влияние. Сообщу вам несколько моих воспоминаний о нем. Я познакомился с ним в 1835 году в С.-Петербурге, в университете, в котором мы были оба студентами, хотя он был старше меня летами{4} и во время моего поступления находился уже на последнем курсе. Он не занимался исключительно историей; он даже писал тогда стихи (кто их не писал в молодости?), и я смутно помню отрывок из драмы «Фауст», прочитанный мне им в один темный зимний вечер, в большой и пустой его комнате, за шатким столиком, на котором вместо всякого угощения стоял графин воды и банка варенья.

В отрывке этом Фауст был представлен (со слов одной старинной немецкой легенды{5}) высоко поднявшимся на воздух, в стеклянном ящике, вместе с Мефистофелем; обозревая широко раскинувшуюся землю, реки, леса, поля, жилища людей, Фауст произносил задумчивый, полный грустного созерцанья монолог, показавшийся мне тогда прекрасным… Мефистофель безмолвствовал; я, впрочем, и теперь не могу себе представить, какие бы речи вложил Грановский в уста бесу… Ирония, особенно ирония едкая и безжалостная, была чужда его светлой душе. Помню я еще другой вечер и другое чтение: мы вместе с жадностью перелистывали только что вышедшее собрание стихотворений одного поэта,{6} имя которого, теперь если не безызвестное, то уже отзвучавшее, прогремело тогда по всей России. С каким восторгом приветствовал Грановский новые надежды русской поэзии, как исполнялся весь благородной радостию сочувствия!

Я, впрочем, в Петербурге видал его редко; но каждое свидание с ним оставляло во мне глубокое впечатление.

Чуждый педантизма, исполненный пленительного добродушия, он уже тогда внушал то невольное уважение к себе, которое столь многие потом испытали. От него веяло чем-то возвышенно-чистым; ему было дано (редкое и благодатное свойство) не убежденьями, не доводами, а собственной душевной красотой возбуждать прекрасное в душе другого; он был идеалист в лучшем смысле этого слова, – идеалист не в одиночку. Он имел точно право сказать: «Ничто человеческое мне не чуждо»,{7} и потому и его не чуждалось ничто человеческое.

Несколько лет спустя я встретился с ним в Берлине. Я почти не видался с ним тогда – и мы не сошлись… Говоря правду, я тогда не стоил того, чтобы сойтись с ним. Притом он в то время подружился с Н. В. Станкевичем, человеком, о котором говорить мало нельзя, а много – теперь не место и не время. Станкевич имел величайшее влияние на Грановского, и часть его духа перешла на него.{8}

Познакомился я с Грановским окончательно в Москве; но другие гораздо чаще меня его видели и могут сообщить вам более подробные сведения об его московском житье, об его университетской деятельности.

Конец ознакомительного фрагмента.

Сноски

1

Мертвые тоже должны жить (нем.).

Комментарии

1

«Auch die Todten sollen leben». – Стих из последней строфы гимна Шиллера «К Радости» (1785) в журнальном варианте (Талия, 1786, № 2). Впоследствии автор всю эту строфу исключил. См.: Schillers Werke. Hrsg. von H. Kurz. Kritisch durchgesehene Ausgabe mit Beifügung aller Lesarten. Leipzig, o. J., Bd. 1, S. 143. (Сообщено Р. Ю. Данилевским.)

2

…о Грановском будет написано много… – В ближайшие годы после смерти Т. Н. Грановского ему были посвящены следующие работы: Соловьев С. Т. Н. Грановский. – В кн.: Речи, некролог и отчет, произнесенные в торжественном собрании Московского университета. М., 1856; Кудрявцев П. Детство и юность Грановского (Рус Вестн, 1858, № 11, кн. I); Станкевич А. В. Т. Н. Грановский. Биографический очерк. М., 1869. Герцен в «Былом и думах» посвятил Т. Н. Грановскому специальную главу под названием «На могиле друга». Характеризуя общественное и научное значение деятельности Грановского в условиях «тяжелой эпохи», когда «вместо науки преподавали теорию рабства», Герцен писал: «…встречая Грановского на кафедре, становилось легче на душе. „Не всё еще погибло, если он продолжает свою речь“, – думал каждый и свободнее дышал» (Герцен, т. IX, с. 122).

Особое место среди работ, посвященных Грановскому, заняла состоящая из двух частей статья В. В. Григорьева «Т. Н. Грановский до его профессорства в Москве» (Рус беседа, 1855, т. III; 1856, Т. IV). Автор этой статьи ставил под сомнение ученые заслуги Т. Н. Грановского и писал, что не находит в его работах «самостоятельности, тем менее оригинальности мысли» (Рус беседа, 1856, т. IV. Смесь, с. 57). Статья В. В. Григорьева, напечатанная в славянофильском органе, вызвала резкую отповедь К. Д. Кавелина. Его памфлет под названием «Слуга, современный физиологический очерк» зло высмеивал В. В. Григорьева (Рус Вестн, 1857, № 3, кн. 2). Не исключена возможность, что с В. В. Григорьевым полемизировал и Чернышевский в рецензии на первый том сочинений Т. Н. Грановского. В этой рецензии Чернышевский назвал Грановского «одним из первых историков» XIX века, «ученым, который был не ниже знаменитейших европейских историков» (Чернышевский, т. III, с. 355). Б. Н. Чичерин считал, что спор о научных заслугах Грановского был одним из проявлений общих разногласий между славянофилами и западниками (см.: Воспоминания Бориса Николаевича Чичерина. Москва сороковых годов. М., 1929, с. 267–269).

3

…на учениках его… – Учениками Грановского считались, в частности, П. Н. Кудрявцев, С. М. Соловьев, Б. Н. Чичерин, И. К. Бабст и др.

4

…он был старше меня… – Грановский был старше Тургенева на пять лет (родился 9 (21) марта 1813 г.).

5

…старинной немецкой легенды… – Очевидно, Тургенев имеет в виду рассказ «Как доктор Фауст путешествовал по звездам», содержащийся в немецкой народной книге о Фаусте, изданной впервые в 1587 г. во Франкфурте-на-Майне под названием: «Historia von D. Johann Fausten, dem weitbeschreyten Zauberer und Schwarzkünstler…» (ср.: Жирмунский В. М. Легенда о докторе Фаусте. 2-е изд. М., 1978, с. 62–64).

6

…собрание стихотворений одного поэта… – Речь идет о сборнике стихотворений В. Г. Бенедиктова, вышедшем в 1835 г. В письме к Л. Н. Толстому от 16 (28) декабря 1856 г. Тургенев писал: «Кстати, знаете ли Вы, что я <…> плакал, обнявшись с Грановским, над книжкою стихов Бенедиктова».

7

«Ничто человеческое мне не чуждо»… – Пословица, восходящая к выражению, содержащемуся в комедии римского писателя Теренция (ок. 185–159 до н. э.) «Самоистязатель» (I, 1, 25). Там: «Homo sum: humani nihil a me alienum puto» (Я человек, ничто человеческое не считаю себе чуждым).

8