Александр Горянин - Мифы о России и дух нации Страница 10

Не совсем бесследный вклад в россиеведение внес иллюстратор Библии и «Дон Кихота» Г.Доре, выпустивший по случаю Крымской войны книгу карикатур «История святой Руси»(«Histoire de la Sainte Russie», 1854). Библиотекарь и ученый В.Ген, после десятилетий безуспешных попыток сколотить в России капиталец, уехал в Германию всего лишь с пенсией и сочинил там полную редкостной злобы — злобы неудачника — книгу «De moribus Ruthenorum» (1892). Он писал, что русские неспособны сложить два и два, что «ни один русский не мог бы стать паровозным машинистом», что их души «пропитал вековой деспотизм», а по неспособности к знаниям они «напоминают тех японских студентов, которых посылают в Европу изучать современную технику». Француз Ж.Мишле («La Pologne Martyre», 1863) сравнивал Россию с холерой. Немец П.Делагард писал, что само будущее Германии под угрозой, пока существует Россия, «азиатская империя единогласия и покорности» («Deutsche Schriften», 1905).

То, что подобные книги находили в России благодарных читателей, заранее согласных с каждым словом автора, не должно удивлять. Еще в 1816 году издатель исторического журнала «Пантеон славных российских мужей» Андрей Кропотов подметил, что французские гувернеры из числа «примерных негодяев» развивают в своих русских воспитанниках «невольное отвращение» к отечественным законам и нравам.[28]

Книг в духе Казановы, Массона и Гена понаписано было великое множество, и поскольку французский, а часто и немецкий, наши дворяне знали с детства (английский тогда почти не учили), каждая из них, будучи ввезена в Россию, прочитывалась многими. Эффект запретного плода срабатывал безотказно, и немалая часть русского просвещенного общества постепенно поверила, что живет в «восточной деспотической империи» (вроде тамерлановой?), поверила в загадочный гибрид «варяго-монголо-византийского наследия» и в исключительную кровавость русской истории, в «неспособный к свободе», крайне покорный и терпеливый народ-коллективист, в беспредельно обскурантистскую церковь; поверила в анекдоты про «потемкинские деревни», про дивизию, которой Павел I велел маршировать прямиком на Индию и остановленную уже чуть ли не у Твери, про указ о назначении митрополита Филарета командиром гренадерского полка, который (указ) якобы подмахнул Николай I, и в тому подобный вздор.

Свой вклад в антирусскую риторику внесли и основоположники научного «изма» — да такой, что некоторые их труды были негласно запрещены(!) к изданию в СССР (см.: Н.Ульянов, «Замолчанный Маркс», изд. «Посев», Франкфурт, 1969). Эти труды не остались, однако, не прочитанными учениками основоположников в старой России, и кое-кто из них полностью принял мнение Маркса-Энгельса о «гнусности» русской истории.

Подобные настроения не могли не затронуть и профессиональных отечественных историков. Современный ненавистник России Ален Безансон прекрасно знает, что имеет в виду, когда говорит: «Для российской историографии характерно то, что с самого начала (т. е. с XVIII века) она в большой мере разрабатывалась на Западе» (Русская мысль, 4.12.97). Что же говорить о более поздних временах, особенно о шести с лишним либеральных десятилетиях от воцарения Александра II до 1917 года? Непозволительно много наших историков дали в это время интеллигентскую слабину под напором сперва либеральной, а затем кадетско-марксистской обличительной моды.

Вздор мало-помалу перетекал в российскую публицистику, впитывался сознанием в качестве доказанных истин. Интеллигент внушаем и почтителен к «Европе», так что начиная со второй половины XIX века многие либералы, не говоря о левых, сами того не замечая, уже смотрят на свою родину сквозь чужие, изначально неблагосклонные очки. Вот почему их так озадачивает, например, толстовство многих европейцев, кажутся странным чудачеством русофильские чувства ряда видных немцев, среди которых Фридрих Ницше, Освальд Шпенглер, Томас Манн, Райнер-Мариа Рильке (последний говорил: «То, что Россия — моя родина, есть одна из великих и таинственных данностей моей жизни»).

Показательно, что, например, художнику не нужны толкователи родной страны, он чувствует и знает ее нутряным знанием. Лескова насмешили бы кабинетные домыслы про неспособность к свободе. Бунин брезгливо отбросил бы статью о восточной деспотической империи. Утверждение насчет обскурантизма православной церкви выглядит особенно глупо рядом с таким художественным свидетельством, как «Лето Господне» Шмелева. Что же до Льва Толстого, его отношение к взгляду на русскую историю как на сумму преступлений хорошо видно из процитированного выше высказывания.

Иное дело публицисты и политические писатели — люди, черпающие представления о жизни не столько из самой жизни, сколько друг у друга. Скажем, Бердяева можно уважать как персоналиста, как «первофилософа свободы», но когда он обращается к теме России, его взгляд (пусть как бы пылкий, пусть как бы изнутри) — все равно взгляд постороннего. Совсем не удивляет, что на этом направлении сквозная, главная — и прискорбно глупая — мысль у него такова: «Развитие России было катастрофическим» («Русская идея»). Лишь в обстановке крайней интеллектуальной нетребовательности «сходит за то, к чему можно относиться серьезно и даже обсуждать» (по замечанию доктора философии Б.Капустина) другая не менее дельная бердяевская мысль — о «вечно бабьем» начале в русской истории и культуре.

Не беда, если бы сквозь чужие очки на Россию смотрели одни лишь публицисты. Куда тяжелее по последствиям то, что этот грех был присущ и многим политикам (либеральным политикам) начала века. Считается, что слова Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» были обращены к большевикам. На самом же деле — в основном, к кадетам. Кстати, только люди в чужих очках могли назвать свою организацию, как это сделали кадеты, «Союзом освобождения». О кадетах не скажешь лучше, чем это сделал Александр Солженицын в предисловии к первому тому основанной им серии «Исследования новейшей русской истории». Подчеркивая, как важно чувствовать и проводить различие между истинным либерализмом и радикализмом, он напоминает: «Слишком долго в русских XIX–XX веках второй называл себя первым, и мы принимали его таким — и радикализм торжествовал над либерализмом на погибель русскому развитию». И очень точно — об искажениях истории: «Русская история стала искажаться задолго до коммунистической власти: страстная радикальная мысль в нашей стране перекашивала русское прошлое соответственно целям своей борьбы».

Феномен не остался в далеком прошлом. Большинство вышеупомянутых мифов оказались годны для обличения «проклятого царизма» и были радостно подхвачены большевистскими сочинителями, обогащены советской смердяковщиной, попали в школьные учебники. Когда на излете коммунизма, начиная с 60-х, в СССР стали просачиваться запретные книги из-за рубежа, оказалось, что ветхие идеи продолжают жить и там, хоть и слегка обновленной жизнью. Чем объяснить их долговечность на Западе? Французский философ Ролан Барт, описывая менталитет западноевропейских обывателей, объяснял, что их страх перед русскими сродни тем массовым фобиям, какие вспыхивали (после некоторых фильмов) по отношению к инопланетянам, с той лишь разницей, что страх перед русскими — фактор постоянный. Общественный заказ и логика холодной войны подтолкнули развитие старых мифов на Западе в легко предсказуемом направлении: большевизм изображался как естественное продолжение исторического пути России, от века живущей под знаком вышеупомянутой «парадигмы несвободы».

Прочтя такое, многие наши светлые умы (кое-кто даже окончил школу с золотой медалью) повторили реакцию своих предтеч из прошлого века: взяли под козырек и поныне остаются тверды насчет парадигмы как агат.

А еще отчего-то с почтением цитируют всякую ерунду, лишь бы она имела имела соответствующую тенденцию. Например, уже у двух наших историков (не стану называть имена) встретил сочувственный пересказ следующего утверждения: Московская Русь не имела, де, никакого понятия о своей преемственности от Руси Киевской, «этот народ никогда и не вспоминал про Киев». Не будь у автора данного утверждения, Э.Кинэна,[29] целого списка работ, можно было бы решить, что оно принадлежит случайному в исторической науке человеку. Дело в том, что «память о Киеве» отсутствовала как раз не у «этого», а у «того» народа. Единственное, в чем вообще запечатлелась народная память о Киевской Руси — это былины про Владимира Красное Солнышко и киевских богатырей. Но как собиратели ни искали, им не удалось записать ни одной былины вблизи Киева и вообще среди украинцев. Былины были собраны в Олонецкой, Архангельской, Нижегородской, Московской, Владимирской и даже Симбирской губерниях. Насколько же ясной сохранялась эта память в Московской Руси, скажем, при Иване III, если она не исчезла на ее землях еще 400 лет спустя? На Украине же не зафиксировано народных исторических воспоминаний, идущих глубже XV–XVI веков. Они отражены «думами» про турецкую неволю, походы запорожцев на ляхов и т. д. Этот факт не просто неприятен сторонникам автохтонности украинцев, он ими еще и замалчивается, ибо не имеет иного объяснения, кроме очевидного: из-за ордынского набега уцелевшие жители Киевской Руси бежали на северо-восток — туда, где затем на карте появились названные великорусские губернии. Что же до Южной Руси, она была буквально уничтожена и запустела: Переяславль заселили лесные звери; во Владимире-Волынском были убиты все жители — тамошние церкви были переполнены трупами; та же судьба постигла Ладыжин на Буге; в Киеве, согласно Лаврентьевской летописи, к 1299 году не осталось ни одного человека — разбежались все. М.Грушевский и его школа «автохтонистов» исчерпали, кажется, все доводы в попытках доказать, что запустения Киевской Руси не было, но сделать это сколько-нибудь убедительно так и не смогли. Страшно подумать: неужели ссылавшиеся на Э.Кинэна не знают хотя бы о былинах?