Такэси Кайко - Все дальше и дальше! Страница 10

— Здесь невозможно находиться. Душа стонет. Поехали скорее в Нью-Орлеан. Когда-нибудь и в Японии появится подобный город — Атами, например, — и я рано или поздно стану одним из его обитателей. А может быть, и вся Япония превратится в дом для престарелых. Но сейчас давайте уедем отсюда. Вперед, в Новый Орлеан, за инъекцией огненного джаза! Эй, мистер, закажи на завтра билеты на самолет!

Так сказал я Бину, вернувшись в отель, и мой молодой спутник тут же вскочил и, пока я не передумал, опрометью понесся из комнаты. Бин вообще-то очень воспитанный юноша и с уважением относится к преклонному возрасту, но, видимо, майамская публика действовала ему на нервы еще больше, чем мне. Во всяком случае, его стремительно удалявшаяся спина выглядела очень довольной.

Спасаясь от Майами бегством, мы сели в самолет, летевший в Нью-Орлеан, но двое из нашей команды, Другой Судзуки и Нао, остались во Флориде, чтобы подготовить две наших «тоёты», универсал и седан, к отправке теплоходом из порта Майами в Южную Америку. Автомобили должны прибыть морем в Венесуэлу, откуда мы покатим все дальше и дальше на юг, вдоль тихоокеанского побережья южноамериканского континента. За весь долгий путь от Аляски до Флориды у нас не было ни единой поломки. Нам приходилось мчаться по жесткому, как стальная лента, хайвэю, тащиться по разбитым дорогам, когда грязь залепляла машины по самые крыши, пылить по знойной летней пустыне, где мозг, казалось, готов испариться от страшной жары. И наши «тоёты» были всегда исправны, послушны, мощны. В любых условиях их моторы негромко, по-пчелиному жужжали и не подвели нас ни разу. Мы проехали по Северной Америке, как в люльке на колесах. Сам я в автомобилях совершенно не разбираюсь, водить не умею и знаю только, что это такой механизм, который едет, когда в него заливают бензин, но за четыре месяца пути даже я оценил наши «тоёты» по достоинству.

В аэропорту Майами я купил номер не то «Тайма», не то «Ньюсуика», сейчас уже не помню точно, и прочел там маленькую статью, в которой была затронута отнюдь не маленькая проблема. Называлась она «Слишком холодный курорт». Речь шла о том, что многие американцы в старости живут за счет процентов с помещенного в банк или в акции капитала, который копили всю свою жизнь. Однако ежегодный рост цен настолько стремителен, что существовать на проценты становится невозможно, и старики часто вынуждены проживать основной капитал. Поэтому, сидя на жарких курортах, они постоянно ощущают холодок тревоги, не зная, что ждет их завтра. Статья была написана в очень резком тоне. Испугавшись чудовищной картины — огромного скопления стариков, заполонивших Майами-Бич, — я думал только о том, чтобы поскорее оттуда уехать, и, кажется, главного в этом городе не увидел и не понял.

Ведь и в моем теле уже чувствуются возрастные изменения — в спине, правом плече. Мне следовало бы писать не «старики», а «мои старшие сверстники». Майами — курорт теплый, но холод там пробирает до костей. Как говорится, комментарии излишни. Рушатся планы, на осуществление которых ушла вся жизнь: кажется, вот он, берег, совсем близко, и можно успокоиться, сбавить темп, но то был, оказывается, не свет маяка, а мираж. Это напоминает плавание без компаса по бурному морю. Те старики, что, стараясь выглядеть бодрыми и здоровыми, таскали чемоданы постояльцев в отелях Майами, наверное, считали, что они уже у райских врат. Но прежде чем пришел их черед переправляться на ту сторону реки жизни, их сбережения иссякли, им пришлось снова пристать к этому берегу и опять гнуть хребет, чтобы свести концы с концами. Инфляция в современном мире — явление настолько сложное, обусловленное таким комплексом факторов, что усилиями одной страны, одного народа с ней не справиться. Бешеный рост цен среднему обывателю представляется необузданным зверем. В том возрасте, когда нет уже ни физических, ни нравственных сил противостоять этой катастрофе, что остается тогда делать человеку? Ничего. Сидеть под солнцем на прохладном вечернем пляже, глядеть вдаль, за горизонт, и вспоминать минувшие дни.

Опечаленным и расстроенным прилетел я в Новый Орлеан. Остановились мы в отеле, расположенном в начале Бурбон-стрит. Проспав в номере до самого вечера, я вышел на улицу. От устья Миссисипи и Мексиканского залива веяло влажной духотой. Нью-Орлеан в основном состоит из тесно сгрудившихся многоэтажных зданий, на такой город раз взглянешь и никогда его больше не вспомнишь. Но когда я, влекомый толпой туристов, дошел до тесных улочек старого европейского квартала, облик Нового Орлеана изменился до неузнаваемости. Кругом стояли сплошь двухэтажные дома с причудливыми арабесками железных балюстрад, а когда я заглянул в уличное кафе, то обнаружил, что оно расположено в испанском дворике с зарослями тропических растений и бронзовым фонтаном посередине. По обе стороны улицы тянулись магазинчики, торгующие майками, порнокинотеатры, секс-театры, сувенирные лавки, закусочные, рестораны, дискотеки, залы современной, народной и джазовой музыки, диксиленды и забегаловки, забегаловки, забегаловки. Все заведения имели довольно грязный и обшарпанный вид, несмотря на яркое сияние неоновых огней, но в целом за этой картиной проглядывала какая-то отчаянная веселость, простота, блеск и кутерьма, суматошность и изыск, стон отчаяния и крик восторга, бьющая ключом жизненная сила и душевный надлом, свет и тьма, нестройный шум и праздничный гам. Огромный котел, в котором бурлит пестрое варево. Разомлевшие от душного, липкого, как сироп, воздуха посетители, словно под воздействием электрического заряда оживают, начинают громко разговаривать, жестикулировать. Они обливаются потом, но лица их светлеют, а глаза загораются.

Из всех открытых дверей доносится музыка играющих оркестров и ансамблей. Глухой рокот ударных. Рев труб. Безумно-расчетливая дробь фортепианных клавиш Уютные переборы банджо. В воздухе запах жареной кукурузы. Шипят жарящиеся в масле котлеты. По раскаленному стальному листу катятся, брызгая жиром, колбаски. Фонтанчиками взметаются хлопья поп-корна.

Свернув с шумной Бурбон-стрит, я оказываюсь на Питер-стрит, где находится знаменитый «Презервейшн-Холл». Другой Судзуки, большой специалист по части джаза и Нью-Орлеана, настоятельно рекомендовал мне посетить это заведение. Я спрашиваю дорогу у прохожих и в конце концов останавливаюсь у дверей какого-то старого склада с ветхими кирпичными стенами, облупленными и грязными. Внутри нет ни сцены, ни микрофонов, доски пола трещат под ногами. С потолка свисают голые электрические лампочки. Стекла в окнах растрескались, многих вообще недостает, на рамах висят кривые, гнутые из проволоки вешалки. За один вечер здесь проходят выступления двух разных ансамблей, каждое продолжается полчаса. Исполнители день изо дня меняются, но их средний возраст никогда не опускается ниже семидесяти, а то и семидесяти пяти лет, и это одна из достопримечательностей «Презервейшн-Холла». Другой Судзуки советовал мне непременно побывать на концертах пианистки Суит Эммы и трубача Кида Томаса. На дедушку Томаса я попал в первый вечер, бабушку Эмму посетил во второй. Про возраст Кида Томаса говорят разное: кто утверждает, что ему уже 83 года, кто спорит, что еще только 79, а по-моему, в такие преклонные лета десяток лет туда-сюда большой роли не играет. Кид — прозвище, оно означает «детка». В черной рубахе и красном жилете, с помятой трубой под мышкой «Детка» Томас выходит в зал и садится на скрипучий железный стул, под свисающую с потолка лампочку. На носу у него очки, и, когда «Детка» улыбается, он делается удивительно похож на Мохандаса Ганди. Лукавая, по-мальчишески озорная улыбка время от времени озаряет черное морщинистое лицо музыканта. Пока не дошла очередь до его партии, Томас сидит смирно, похожий на состарившегося мальчугана, а когда приходит время, с трудом поднимается на ноги, спокойным жестом берет трубу и, держа ее одной рукой, начинает играть. Только что Кид Томас еле держался на дряхлых, старческих ногах, но стоило ему начать играть, как он тут же забыл обо всем на свете. Красивый, звенящий звук полон юношеской свежести и глубокой чистоты, от него дрожат стены старого амбара. Под эту мелодию не размышляют, ею просто наслаждаются. Мягкий медный голос трубы завораживает, разгоняет по жилам кровь, тебя охватывает такой буйный восторг, что хочется скинуть обувь и побежать куда-то по траве. «Бейсон-стрит блюз», «Когда святые входят в рай», «Тигровый рэг», «Маскарад» — эти названия я запомнил, но дедок играл много, покачивая плечами, отстукивая такт ногой, уходя в сложнейшие и виртуозные импровизации. Экстаз музыканта током пробежал по аудитории, заражая слушателей, и вернулся к нему удвоенным зарядом. Когда он заиграл «Святых», битком набитый зал — и старики со старухами, и парни, и девушки, сидящие на скамейках и на полу, облокотившиеся о стены, — все разом, запрокинув головы, стали громко и нестройно подпевать трубе. На небольшой черной доске было написано мелом «За „Трэд“ — 2 доллара, за „Святых“ — 5 долларов». Наверное, кто-нибудь из публики заказал эту мелодию, заплатив по тарифу, и, ей-богу, вряд ли когда-нибудь и кому-нибудь удавалось истратить пять долларов с большей пользой.