Газета Литературы - День Литературы 146 (10 2008) Страница 10

Анна ПАВЛОВСКАЯ

(Москва)

***Весна, точно драма Расина, -патетики слёзный восторгоглянешься: слякоть, рутина,кусты, как пустые корзины,подвешены возле дорог.Мне скучно, я жажду антракта,мне хочется рухнуть в буфет.Бесстрастная официантканесёт мне вина и конфет.Вот здесь между долгом и чувством,желанием и кошельком -такие конфликты начнутся,что их погашаешь с трудом.Я тоже металась по сцене,предчувствуя главную роль,но пафос и ветки сиренивполне заменил алкоголь.Чем веки мои тяжелее,чем легче дешёвый бокал,тем перед глазами живеетрагедии этой финал.

Мария Маркова

(Вологодская область)

***Мы пьём с утра и к вечеру - хмельны.Горит внутри, горчит внутри, пылает,растёт трава болиголова злая,качаются на бледных ножках сны.Проходят дни, пустые, как тростник,и полые, как маленькие дудки.В них дух незрячий, выдуманный, чуткийк губам немым и ласковым приник.Он ищет поцелуя и тепла,немного веры и чуть-чуть отчизны,а после - смерти и спокойной тризны.Пускай гудят, гудят колоколанад нами и над нашей немотойневыразимой, над судьбой скитальцев,как дух гудит в отверстии под пальцемв своём уединении простом.***Говорят, лоза эта вырастет в срок,даст плоды свои терпкие, горький сок,утолит все печали, прогонит грусть.Если правда всё это, то пусть, то пустьбродит в тесных застенках густая кровьвиноградного мяса и жарких слов.В забытье, как в цветущем большом саду.Мальчик кликает птиц и поёт в дуду.Бродит женщина в розовом в темнотеи питается прозою, аки тень,повторяет и пробует нежный слоги росу собирает подолом с ног.

Андрей ЕГОРОВ

(Петропавловск-Камчатский)

***А.Б.и не любви хотелось - коленей,чтоб в них уткнуться умною мордойне любви хотелось - ошейникас поводком, и чтоб это - предел желанийне любви, нет, а чтоб по-любомупережила меня и, жалеючи, гладила;успокаивала ласково, пока ветеринарделает укол -и ещё - недолго - послепоэтомув следующей жизни я буду щенком,лопоухим, лобастым - а я уже сейчас такой -и вырасту в большущего собака,друга твоего и защитника -если получится,пока намокает холстина,выбраться из мешка

Владимир МОНАХОВ

(Иркутская область)

ПЕРЕСЕЛЕНИЕПо ночам я слышу,Как за стеной переворачиваетсяСо скрипом душа соседки,Которой давным-давноНикто не говорил:"Я тебя люблю"!Мэр нашего города,Прочитав это наблюдениеВ местной газете,Вызвал заместителей и сказал:"У нашего поэтаплохие жилищные условия.Надо ему помочь!"И через месяц я переехал в новуюПросторную квартируУлучшенной планировки.Но и там каждую ночьЯ по-прежнему слышу,Как ворочаетсяСо скрипом душа соседа,Который давным-давноНикому не говорил:"Я тебя люблю"!ЧУЧЕЛОЧасы - чучело вечности,по стрелкам которыхмы никогда не узнаем,сколько осталосьбудущего у Бога.И потомув одиночной камере бытиямы перестукиваемся со временем.Я - сердцем.Оно - часовым механизмому пульса на моей руке.

Александр Казинцев ИСКУССТВО ПОНИМАТЬ. Беседа Юрия Павлова

Юрий ПАВЛОВ: Я знаю критиков, которые начинали как поэты. Это Владимир Бондаренко и Александр Казинцев. С точки зрения части патриотов, к которым принадлежу и я, Бондаренко начинал в "сомнительной" компании ленинградских поэтов во главе с Иосифом Бродским. У Казинцева была не менее "сомнительная" компания… Расскажите о ней, как вы оказались вместе с Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, Александром Сопровским?.. И почему ваши пути с этими поэтами разошлись?

Александр КАЗИНЦЕВ:

Нет, уважаемый Юрий Михайлович, я никогда не назову свою компанию "сомнительной". Как бы ни менялись мои взгляды - а они менялись круто, "с кровью", с болью - для меня, обрывая дружеские связи, я чувствую, осознаю свою жизнь как неразрывное целое. Вот уже 55 лет я тащу его на своем горбу, в самом себе - и не отказываюсь ни от одного дня. А к тем, кто отказывается от собственного прошлого, от своих друзей - даже от тех, кто сами от него отказались - я не могу относиться с доверием. Они так же откажутся и от своей сегодняшней позиции,

Александр Сопровский, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Сергей Гандлевский - талантливые поэты. Теперь о них немало написано, в том числе, и в "Дне литературы", так что мне нет нужды доказывать это. Что бы они ни писали потом, я помню их стихи, я помню их лица - они озарены светом нашей общей юности.

С Сашей Сопровским я сдружился в школе. Знаменитой 710-й - "школе-лаборатории при Академии педагогических наук". Этаком советском варианте Лицея. Специализация по классам - мы с Сопровским учились в литературном. Нашей преподавательницей была подруга жены Тициана Табидзе - великого грузинского лирика. Она много рассказывала о нём и о дружившем с ним Борисе Пастернаке.

С Серёжей, Бахытом и Лешей мы познакомилась в МГУ в литературной студии "Луч". Сразу же сблизились, стали издавать неподцензурный альманах "Московское время". Недавно кто-то из критиков назвал стихи "Московского времени" "поэзией бронзового века".

Потом повзрослели и разошлись в разные стороны. Буквально: Цветков и Кенжеев эмигрировали, Сопровский погиб, Гандлевский стал кумиром молодых еврейских интеллектуалов. Каждый не раз комментировал наши отношения и наш разрыв. Без злости, но, на мой взгляд, не всегда корректно. Впрочем, это уже их дело.

Ю.П.: Александр Иванович, в студенческие годы вы регулярно общались с Арсением Тарковским, посещали лекции Мамардашвили на психфаке МГУ, ездили в Тарту к Юрию Лотману… То есть вроде бы вы были типичным московским интеллигентом, условно говоря, космополитически- либерального толка. И вдруг в феврале 1981 года вы стали редактором отдела критики журнала "Наш современник". Что подтолкнуло вас к этому опасному шагу (ведь всегда опасно быть русским патриотом), какие изменения произошли, если, конечно, произошли, в вашей внутренней биографии за примерно пять-шесть лет после окончания университета?

А.К.:

В студенческие годы я, как и положено, ума-разума набирался. Позиция критика, писателя ценна и значима только тогда, когда она результат осознанного выбора. Когда человек может сказать: я изучал разные культуры, всевозможные стили, но именно это мне по сердцу.

Признаюсь, знакомясь с людьми, я всегда стараюсь определить: является ли их патриотизм результатом культурного самоопределения или они просто никого, кроме Михаила Исаковского и Анатолия Иванова, не читали. Не хочу обижать этих достойных писателей, но, согласитесь, такой багаж недостаточен. Мало того, что человек будет поверхностным, он может оказаться нестойким в своём патриотизме. Знакомство с западной культурой, как правило, более прихотливо "инструментованной" и потому более броской, чем русская, может сбить его с позиций и превратить в яростного западника.

Мне повезло: я сначала впитал в себя культуру. Причём, не только из книг. Мераб Мамардашвили и Юрий Лотман - люди, олицетворявшие собой традиции научной мысли - философской и историко-литературной. Как бы мы с вами ни относились к их позиции, отрицать их значительность и значимость невозможно.

Впрочем, Мамардашвили и Лотмана я только слушал. А с Арсением Александровичем Тарковским мне посчастливилось немало общаться. Я пришёл к нему не из университета, а ещё из школы, в сером форменном костюме - другого у меня не было. Он рассказывал мне об Ахматовой и Цветаевой, с которыми был дружен. О Пастернаке, к которому относился не без ревности. "Ну знаете, - говорил он, - Пастернак фигуряет в стихах, как подросток на велосипеде перед дачными барышнями".

Мы говорили не только о поэзии, но и о музыке. "Наше имение соседствовало с имением Нейгаузов, - рассказывал Тарковский. - Его отец учил меня игре на рояле. И каждый раз, когда я ошибался, он бил меня линейкой по пальцам". Представьте, Юрий Михайлович, он рассказывал не об отце прославленного пианиста Станислава Нейгауза, а об отце его батюшки - великого Генриха Густавовича…

Шутки шутками, но именно от Тарковского я узнал о добаховском периоде немецкой музыки. О "трёх Ш" - Шейне, Шейдте и Шютце. Особенно хорош Генрих Шютц - это поразительная духовная чистота и красота, своего рода музыкальный аналог иконописи Андрея Рублёва.