Газета День Литературы - Газета День Литературы # 102 (2005 2) Страница 10

"— Простите, девушка, ведь я вас знаю, — сказал он, пропадая от собственной решимости. — Вы ведь родная сестра Анны Карениной! — И, увидев, как изумленно вскинулись ее брови, как плеснулся испуг, затем смех в ее черных глазах, он тотчас добавил с утвердительной шутливостью: — Да, конечно, если я не ошибся, то вы — двоюродная сестра.

Она ответила быстро, насмешливо:

— А вы, пожалуй, сам Базаров и приезжали к нам в гости со своей женой-красавицей. Вон в тот дворец. — Она показала на дом с колоннами. Это было давно. В девятнадцатом веке…".

Таковы первые строки романа. Вас повергает в оторопь, что на московской улице конца девяностых двадцатисемилетний парень обращается к молодой женщине в такой манере? Что же, я не знаю, как возразить на упреки, что живую современную речь автор подменяет воссозданной речью молодежи пятидесятых, что язык сам по себе изменился, но еще более изменилось сознание в силу всеобщей вульгаризации… Искусственный язык героев — основной порок последних произведений писателя. При ином положении вещей они, разумеется, выиграли бы, по крайней мере, в глазах читателей.

Да, в глазах читателей… Всё, что кажется важным с человеческой точки зрения, так ли уж это важно для искусства? Ведь слова — всего лишь изменчивая оболочка человеческих поступков, в то время как характеры, страсти, пороки, добродетели остаются почти неизменными. Не в этом ли секрет многовекового интереса к огромным образам Шекспира, облеченным, казалось бы, в искусственную словесную оболочку.

За словами Дмитрия, помимо нарочитой вычурности, — страстное желание облагородить мир, в котором он отыскал ее, поднятые вместе с нею до ясности и величия классических образов. Мир сегодняшний, до боли знакомый, никуда не уйдет, он окружает героев, и столкновение не заставит себя ждать. И тогда выяснится — уже через поступки, а не через слова, — что автор, мало осведомленный в изысках современного жаргона, прекрасно знает отношения в современном обществе.

Дмитрий провожает Марину. В ее роскошной квартире их встречает молодой человек, сухо представляется: "Виталий". Это дальний родственник Марины. Родители, уехав за границу, наняли его для Марины в качестве охранника. С каждой минутой настроение Виталия становится всё более враждебным. Позднее выяснится, что Виталий питает болезненную страсть к своей родственнице. Страдает от запретной любви, мучительно ревнует, приход молодого человека повергает его в истерику. Применить силу не может, у гостя слишком внушительная внешность, и ограничивается словесными оскорблениями. Дмитрий отвечает — коротко и достойно. Марина сгорает от стыда и восхищения. Оба понимают, что влюблены…

Таковая главная сюжетная линия, которой, конечно же, его содержание не исчерпывается. При желании можно отыскать здесь страницы, позволяющие сделать какие угодно выводы, в том числе те, которые скроют сущность книги. У нас противоположная задача.

Даже беглого взгляда достаточно, чтобы почувствовать глубокие изменения, произошедшие в творческом сознании писателя. В чем они и где их истоки?

Как личность и как писатель Бондарев сформировался в эпоху соцреализма. В случае Ю.Бондарева это метод далеко не канонический. Его проза постоянно переливается за тесные рамки идеологии и поэтики соцреализма, вмещая в себя многочисленные поиски и влияния. Тогда, в силу слишком унифицирующих законов, творческая сущность художника — я имею ввиду в данном случае не только Ю.Бондарева, но некий собирательный образ — очень долго не могла определиться вполне. Надо сказать, и самая реальность жизни мало способствовала определению этой сущности. В восьмидесятые-девяностые всё изменилось. Уход в себя; социальная критика; нарочитая религиозность — за всем этим внешним различием общим было у авторов подспудное или явное разочарование в человеческой природе как таковой.

Масштаб веры, однако, тождественен масштабу личности. Слабым писательским душам легко разувериться в человеке, особенно в советском человеке, ибо у них к тому времени накопилось множество оснований разувериться в самих себе.

Незаурядное дарование, мощный интеллект и тонкий вкус, головокружительная карьера — человеческая природа слишком щедро воплотилась в Бондареве, чтобы он мог принизить ее в угоду наступившему обмельчанию, как неудачник Астафьев. В этом глубинная связь Бондарева с соцреализмом, который в высшем смысле, очищенном от поверхностных идеологических наслоений, всегда питался гуманистическим мировоззрением. (Человек — это звучит гордо.)

Но даже Бондареву не может внушить оптимизм зрелище, которое представляют ныне наши "советские люди", выросшие советские дети. Писатель уходит от социальной, узко-национальной проблематики (она присутствует лишь как обильный фон), сущностью нового произведения устремляется на простор общечеловеческих тем, где его вера в человека вновь обретает силу. На первый план выходит любовь, сильные страсти — они призваны подтвердить не мелочную, низкую, но величественную природу человека.

В этих поисках важнейшая роль отведена молодости. Даже не в смысле возраста героев — молодость присутствует на страницах произведения как самостоятельная великая ценность. Сколько восхитительных слов находит для нее писатель! Восхищение это предметное, зримое: восхищение чистотой юных лиц и блеском глаз, пластикой молодого тела и физической силой. Захватывающие описания женского тела мы находим в отечественной литературе у М.Шолохова, М.Варфоломеева, Ив. Бунина. Но всюду подобные описания лишь инструмент, чтобы показать мощь эротического воздействия. В романе Ю.Бондарева человеческое тело — мужское и женское — оказывается ценностью даже вне связи с эротикой, как воплощение потенциальных возможностей эстетических и духовных. Он словно бы напоминает нам античную истину: "В здоровом теле — здоровый дух".

Другое важное обстоятельство: изображая горестную действительность, Ю.Бондарев вместе с тем не избегает писать красоту, совершенство материального мира. Материальную культуру он чувствует прекрасно, и всякий раз находит для нее новые сочувственные слова, свежие краски. Все-таки не случайно в первых строках романа возникают образы из русской литературы девятнадцатого века, обратим внимание, что принадлежат они толстовско-тургеневской ветви, т. е. аристократической.

Но, конечно, все это по-настоящему оживляет и одухотворяет любовь, охватившая Марину и Дмитрия как пламя. Им кажется, они, как две половинки разъятого когда-то единства в платоновском мифе нашли друг друга в бесконечности пространства и времени и со всей страстью устремились навстречу друг другу. Писатель не скрывает также, как яростна, нежна, прекрасна в этой любви плотская составляющая.

Исход любви безоглядной, презревшей рамки и угрозы окружающего мира, предопределен, и близкая трагедия, как всякое искупление, бросает на эту любовь благородный, величественный отблеск.

Вероятно, в этом и состоял замысел автора, безусловно, крайне честолюбивый, написать пир духа и плоти, где соединились бы страсть, чувственность, верность, бесстрашие, жертвенность — все самые сильные стороны человеческой натуры. И я не могу сказать, что замысел не удался. Во всяком случае, высокий гуманизм в романе подтверждается, человек на его страницах действительно звучит гордо.

Таков очевидный, прочитываемый слой романа, а всякая талантливая книга несет в себе еще нечто невысказанное, что не отображается на страницах и не может быть отображено. Редкая черта в этом смысле присуща произведению Ю.Бондарева — подлинное, чистейшее бескорыстие… Разумеется, речь не идет о какой-то личной корысти. Магистральная русская литература и личная выгода — две вещи несовместные. Корректнее и точнее, вероятно, говорить не о корысти, а о идеологической либо общественной целесообразности как основном мотиве творчества того или иного художника.

Она чувствуется в крупнейшем произведении последних лет повести В.Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана". При всем бесстрашии ее ни на минуту не исчезает ощущение, когда читаешь, будто в глубине страниц таится какой-то компромисс писателя с самим собой, сдерживающий его творческую волю.

"Господин Гексоген" А.Проханова: злой блеск, исключительная одаренность. Но внутренняя свобода произведения самым строгим образом ограничена неизбывной социальной тревогой.

Это и есть следствия социальности. Но иногда мысли о земном насущном отступают на второй, третий план, и человек остается один на один с вопросами, которые коллективно, общественно невозможно даже обсуждать. Любовь, смерть, смысл или бессмыслица личного существования не отменит ни одно социальное устройство, ни самое порочное, ни самое совершенное. Потому прикосновение художника к подобной реальности исключает какие бы то ни было апелляции к социальным аспектам.