Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин Страница 10

ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает… Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая "о здоровье" и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и, возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана, потом Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет — сцена, истерика и уж впредь без сцены не уехать. В 6-м часу всё кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать… Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне".

Сухотина-Толстая, пишет, что последние слова можно сравнить с проектом завещания, в дневниковой записи от 27 марта 1895 года: "У меня были времена, когда я чувствовал, что становлюсь проводником воли божьей… Это были счастливейшие минуты моей жизни".

Он бежал рано утром — в темноте, прячась у каретного сарая, чтобы затем в рассветных сумерках бросится к станции, да не к ближней Козловой Засеке, а к дальнему Щёкино. Вот он бежит через сад — и теряет шапку, ему дают другую, потом как-то оказывается у него две шапки, как в известном анекдоте про памятник Ленину, который держит одну кепку в руке, а вторая красуется у него на голове.

Тут происходит самое интересное. Это был холодный ноябрь в предчувствии снега. Воспоминатели пишут, что было сыро и грязно. И на фотографиях похорон, уже после этой драмы отстроченной смерти, видны пятна снега, а не сплошной покров.

Бегство по снегу — зряшное дело, и это описал нам совершенно другой писатель. Его герои бормочут о снеге, и их не радует красота падающих в испанских горах хлопьев. В этом романе застрелившегося американского писателя всё живёт в ожидании снега. Все герои стоят там, задрав головы и ждут испанский снег в конце потому что они знают, что на свежем снегу хорошо видны следы, и не уйти от погони. "Один Бог знает, что будет сегодня с Глухим, если до него доберутся по следам на снегу. И надо же было, чтоб снег перестал именно тогда. Но он быстро растает, и это спасет дело. Только не для Глухого. Боюсь, что Глухого уже не спасешь". И всё потому, что следы партизан хорошо видны на белом — и оборачивается всё чёрным.

Однако, прочь метафоры.

Продравшись через сад Толстой оказывается в пространстве внешней свободы — но ведёт себя как зверь, подыскивая себе место для смерти. Будто партизан, он чувствует, что сзади дементоры с ружьями.

Толстой уезжает из Щёкино поездом в 7.55 — на грани рассвета, с учётом нашей часовой декретной разницы.

Извините, если кого обидел.

13 января 2010

История про кумиров

Я сегодня ещё не говорил, что Вадим Нестеров — мой кумир? А ведь кумир.

Несколько раз я этому удивлялся — воспринимаешь человека как друга, а потом он напишет что-нибудь, и понимаешь — кумир. Это я к тому, что он написал связное, умное и что очень важное, стилистически точное рассуждение о "Доживём до вторника".

Извините, если кого обидел.

14 января 2010

История про Буцефала, оказавшегося не Инцитатом, Порцеллиусом

Только я собирался написать про Толстого в продолжение его предсмертного бегства, как жизнь ещё раз доказала, что она куда круче литературной рефлексии.

В передаче "Малахов+" в студию ввели коня. Тут я решил, что сейчас доктор Малахов вскочит на него, усмирит, указав, где кузькина мать, то есть тень…

А актриса Проклова возопиет: «Ищи, спутник мой, царство по себе, ибо Россия для тебя слишком мала!».

Но ничего не произошло, лишь велели всем поклоняться коню, который излечит от заболеваний мочеполовой системы.

Тут я стал опасаться, не обрядят ли Проклову в парчу, водрузив на неё императоскую корону.

Извините, если кого обидел.

15 января 2010

История про приход и уход (IX)

…А вот что пишет Виктор Шкловский: "Владимир Короленко говорил, что Лев Николаевич вышел в мир с детской доверчивостью. Ни он, ни Душан Маковицкий не считали возможным солгать, например, они могли взять билет дальше той станции, до которой собирались ехать. Поэтому они оставляли после себя очень ясный след для погони. Один момент Лев Николаевич хотел поехать на Тулу, потому что поезд на Тулу шёл скоро, ему казалось, что он так запутать погоню. Но из Тулы надо было бы обратно. Лев Николаевич, очевидно, собирался ехать к Марье Николаевне Толстой в Шамордино, значит было бы проехать опять через Козлову Засеку где его знали. Поэтому решили ждать на вокзале".

Причём сам Маковицкий не знает, куда они едут, и не спрашивает сам. Они сидят в купе посередине вагона второго класса и варят кофе на спиртовке. На станции Горбачёво они пересаживаются на поезд Сухиничи-Козельск, где, как оказалось, всего один пассажирский вагон. Там накурено, угрюмо, пахнет тем простым народом-богоносцем, который хорошо любить издали.

Маковицкий описывает вагон так: "Наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне впервые пришлось ехать по России. Вход несимметрично расположен к продольному ходу. Входящий во время трогания поезда рисковал расшибить лицо об угол приподнятой спинки, который как раз был против середины двери; его надо обходить. Отделения в вагоне узкие, между скамейками мало простора, багаж тоже не умещается. Духота; воздух пропитан табаком".

Шкловский замечает: "Вероятно, Толстой попал в вагон, которые тогда назывались "4-й класс". В них скамейки были только с одной: стороны. Внутри вагон окрашивали в мутно-серую краску. Когда верхние полки приподнимались, то они смыкались.

В вагоне было душно. Толстой разделся. Он был в длинной черной рубашке до колен, высоких сапогах. Потом надел меховое пальто, зимнюю шапку и пошел на заднюю площадку: там стояли пять курильщиков. Пришлось идти на переднюю площадку. Там дуло, но было только трое — женщина с ребёнком и мужик".

Толстой кутается, раскладывает свою знаменитую трость-стул, пристраивается на площадке, но потом возвращается в вагон. Там