Игорь Шафаревич - Записки русского экстремиста [Политический бестселлер] Страница 11

Он же в этом разговоре цитирует знаменитое определение диктатуры пролетариата из статьи Ленина «Пролетарская революция и ренегат Каутский»: диктатура пролетариата есть «власть, осуществляемая партией, опирающейся на насилие и не связанной никакими законами». И он разъясняет, что «закон — это есть запрещение, ограничение, установление одного явления допустимым, другого недопустимым, одного акта возможным, другого невозможным. Все, на чем лежит печать человеческой воли, не должно, не может считаться неприкосновенным, связанным с какими-то непреодолимыми законами. Когда мысль держится за насилие принципиально и психологически свободна — не связана никакими законами, ограничениями или препонами, то тогда область возможного действия расширяется до гигантских размеров, а область невозможного сжимается до крайних пределов, до нуля». Вот поразительная концепция человека, полностью отдающего свою волю и за счет этого приобретающего какие-то сверхчеловеческие силы. Он это чувствует и прекрасно выражает. Здесь, возможно, мы видим объяснение загадочной связи между учением о полном предопределении и волевым порывом, которая встречается также в исламе и кальвинизме. Обычно это приводит на мысль одну аналогию, которую я никогда не рисковал высказать, потому что меня просто подняли бы на смех. Я надеюсь, что в вашей аудитории это найдет какое-то понимание. Начиная с середины XVI века Западную Европу, особенно Северную, охватила загадочная волна процессов над ведьмами. Было казнено колоссальное количество людей. В основном эти люди были женщинами. Все в основном были сожжены. В Северной Америке проходило то же самое, только там вешали. Сколько тогда погибло людей, подсчитать невозможно, оценки различаются от ста тысяч до двух миллионов. Причины этого явления никто не может назвать. Основные немецкие сочинения, очень обстоятельно, с привлечением большого количества документов обсуждающие его, называются «Хексен ван». «Хексе» — это ведьма, а «ван» — это по-немецки мания, ослепление, т. е. это «ведьмовское безумие». Ученые считают, что происходило что-то иррациональное. Очень многие показания были получены под страшными пытками. Но был целый ряд показаний, полученных не под пытками. И показания эти во многих деталях сходятся. Мне кажется, что за этим было что-то общее, объективное — пусть хотя бы галлюцинации, но однотипные у очень многих людей. Почему-то в течение двухсот лет, с середины XVI до середины XVIII века, эти явления не прекращались. И это — точно та же психология. Речь идет об отдаче своей личности полностью в руки какой-то другой, гораздо более могущественной силы, которая снабжает человека невероятными возможностями. Можно на кого-то навести порчу, околдовать человека, можно отрыть клад и т. д. Чувство, которое испытываешь, читая документы того времени, — такое же, как когда читаешь рассказ Пятакова. Хотя, конечно, Пятаков был абсолютный рационалист и никакого договора с нечистым своей кровью не подписывал. Но это чувство каким-то другим образом реализовалось, и это важный элемент социальной психологии, потому что видно, что оно дает очень большие силы человеку. Надо сказать, не одному Пятакову принадлежат такие слова. Например, Троцкий, впервые возглавивший оппозиционное движение, на XIII съезде партии был разгромлен и в своем последнем выступлении сказал: «Я знаю, что быть правым против партии нельзя, правым можно быть только с партией, ибо других путей для реализации правоты история не создала». И поразительно, что ряд самых разных деятелей большевизма — такого рационального, материалистического движения — сравнивают большевистскую партию с религиозным орденом. Например, Сталин сказал, что большевики — это своеобразный орден меченосцев. А Бухарин прямо называет большевистскую партию революционным орденом. Противники большевиков не имели на вооружении ничего сравнительно сопоставимого с этой необычайной идеологией. Она и определила победу большевистской революции, в частности, в Гражданской войне. Она горела у последователей большевиков каким-то совершенно неугасимым огнем.

9. ДЕРЕВНЯ И ВЛАСТЬ ПОСЛЕ 1917 ГОДА

Но то, что я говорил выше, относилось к элите и могло претендовать на объяснение психологии, например, Ленина, Бухарина, Сталина. А как же обстояло дело с остальным народом? Пользовались ли большевики поддержкой народа? Народ тогда был больше чем на 80 процентов крестьянским. Крестьяне имели свой абсолютный, стандартный и укоренившийся идеал: жизнь индивидуальным семейнотрудовым хозяйством. Их претензии к жизни заключались в том, что земли у них мало и нужно было бы поделить помещичью землю. Большевики стояли на совершенно другой точке зрения — на точке зрения национализации земли. Уже после Февральской революции, в апреле, на седьмой партийной конференции в ее постановлении говорится: «Означая передачу права собственности на все земли государству, национализация передает право распоряжаться землей в руки местных демократических учреждений». Уже после революции, явно чтобы обеспечить поддержку или хотя бы нейтралитет крестьянства, Ленин согласился на принцип «уравнительного землепользования», заимствованный из крестьянских наказов или из программы партии эсеров. Он писал: «Мы становимся таким образом в виде исключения, и в силу особых исторических обстоятельств, защитником мелкой собственности, но мы защищаем ее лишь в ее борьбе против того, что уцелело от старого режима». Теоретически большевиками было принято требование «уравнительного землепользования», но реальность жизни определялась продразверсткой. Продразверстка — это требование крестьянам отдавать часть своего урожая. Она была введена еще до Февральской революции, еще при царской власти, но тогда она имела тот смысл, что определенный процент урожая крестьяне должны были продавать на рынке: они не могли хранить у себя дома весь урожай до поднятия цен. Временное правительство ввело монополию на хлебную торговлю; тем самым крестьяне обязаны были продавать этот хлеб государству, но по ценам, сопоставимым с теми, которые существовали и раньше. Особенность продразверстки, которая возникла в гражданскую войну, заключалась в том, что продотряды фактически отбирали у крестьян весь хлеб, который могли найти. Они вторгались в деревню, проводили обыски, разрывали землю, амбары и все, что могли найти, уносили.

Ленин писал, что мы берем у крестьян то, что можем отнять, давая им вместо этого бумажки, которые ничего не стоят. Ну пусть они поголодают ради спасения пролетарской революции! Свердлов формулировал цель в отношении деревни таким образом:

«Расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря. Разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах; только в этом случае мы сможем сказать, что и по отношению к деревне сделали то, что смогли сделать для города». Другими словами, здесь было какое-то принципиальное противостояние. Хотя тогда в деревню вернулись миллионы — множество солдат, иногда несколько лет оторванных от хозяйства, — все же деревня очень крепко держалась за свои идеалы и с колоссальной жертвенностью за них боролась.

Есть понятие «крестьянской стихии», состоящее в том, что деревня превратилась в нечто хаотическое, что крестьяне отрицали всякую власть: ни белых, ни красных они не хотели, и нужно было эту стихию вместить в какие-то рамки. Жестокими методами, но большевики эту работу выполнили. Такую точку зрения высказывал и Ленин, его слова приводит Горький в некрологе, написанном сразу после смерти Ленина: никакая Учредилка не могла бы сделать того, что мы, — обуздать 10 миллионов мужиков с винтовками в руках. Но факты этого не подтверждают. Политика продразверстки столкнулась с множеством крестьянских восстаний, и все эти восстания формулировали свои требования, причем совершенно не анархического характера, а весьма жизненного. Крестьяне заявляли, сколько они готовы дать хлеба, даже сколько людей согласятся отдать на мобилизацию. Эти крестьянские требования приведены в сводках ЧК, которые составлялись тогда и раздавались высшему руководству, а сейчас опубликованы. Конечно, это не значит, что крестьяне в массе своей сочувствовали тем или иным белым правительствам. Безусловно, были крестьянские восстания на территории, контролируемой белыми. И они тоже были вызваны очень конкретными причинами. У Колчака — в основном попыткой мобилизовать всех крестьян в армию. Под властью Деникина — попытками отобрать землю разделенных помещичьих усадеб. И они тоже подавлялись вооруженным путем; так возникает проблема сравнения «белого» и «красного» террора.

Но существенным историческим фактором является, по-моему, «красный террор». И вот по какой причине. Во-первых, их масштабы, я думаю, различны. Фактического, объективного сравнения я не видел, не видел и того, чтобы это кому-то удалось или кто-то ставил себе эту цель. Но мне кажется, что из общих соображений масштабы должны быть несопоставимыми, потому что белые таких террористических актов стыдились, они пытались уменьшить их масштабы или отрицали их, пытались их скрыть: ведь это было нарушением их нравственных норм. А у большевиков это была идеологическая программа: концепция террора входила в доктрину, например, Пятакова о ничем не ограниченном насилии. Именно у большевиков была концепция массового террора, направленного, как тогда говорилось, против эксплуататоров и кулаков. Вся деревня тогда называлась этим термином — «кулаки». Такое снятие психологического сопротивления всегда играет громадную роль, поэтому я думаю, что вряд ли эти действия с двух сторон сопоставимы. Но второй аргумент совсем другого типа: нас же не интересует сейчас, чуть ли не век спустя, кто тогда был хорошим, а кто плохим. Существенно то, как развивалась история, а история развивалась в результате того, что победили большевики; поэтому существенным историческим фактором является отношение большевиков и деревни. По этой причине я об этом и буду говорить.