Юлия Юзик - Бесланский словарь Страница 11

Закончив молитву, она становилась на колени и долго-долго что-то шептала, стоя перед иконкой.

В такие моменты я старалась оставить ее одну, потому что считала, что не могу вторгаться в ее внутренний мир, расспрашивать, подсматривать… Я видела, что она о чем-то просила Бога, но никогда не спрашивала, о чем именно.

Но в то утро, когда я ее увидела… Это было не похоже ни на что… Я попробую объяснить… Все началось с вечера. Она купалась. Я зашла к ней, помогла вымыть волосы: ей самой было неудобно — волосы длинные, черные, густые, — в них даже пальцы путались. Вышла, начала готовить ужин; слышу, — она меня зовет опять. Захожу.

— Ну, ты же уже искупалась, что еще?

— Мам, знаешь, я завтра обязательно позавтракаю!

— Что ты говоришь! Позавтракает она! Завтра, наверное, снег пойдет!

Я даже не поверила. Дело в том, что она вообще никогда не завтракает. Даже чай не пьет. «Организм еще не проснулся», — вот так она мне всегда отвечала. Ни-ког-да не ела по утрам!

— Что ж это за важный день такой, что ты решила совершить такой подвиг?

Вот так мы с ней поговорили вечером. Утром она встала, умылась-оделась, подбегает ко мне, — а я в это время плов разогреваю.

— Мамочка, я сейчас помолюсь, а потом позавтракаю, ладно?

— Света, ты должна сдержать свое слово. Если ты уже сейчас не сдерживаешь свои обещания, то дальше ты ничего вообще в жизни не добьешься…

И она меня оборвала:

— Мамочка, мне обязательно нужно помолиться!

Я осталась на кухне: жду-жду, жду-жду, — ее все нет и нет. Десять минут, двадцать… Смотрю на часы: она уже начинает опаздывать. Я ее зову: Светлана! Светлана! Она не отвечает. Я рассердилась — плов уже остыл, чай остыл, — открываю дверь в комнату и застываю на месте… Как жаль, что я не художник: я бы так хотела воссоздать то утро…

Она стояла на коленях, озаренная солнечным светом, и протягивала сложенные ладони к иконе… Свет… Солнечный утренний свет, — такой прозрачный, — что проник сквозь нее.

Я вот вспоминаю ее, вспоминаю то утро, и мне кажется, что она сама светилась в те минуты.

Я была так поражена увиденным — солнечным светом, тишиной, торжественностью момента, — что не сразу пришла в себя.

Что было потом… Я тихонько вышла и стала дожидаться ее на кухне… Прошло несколько минут, и она, закончив молитву, подошла ко мне, обняла и сказала: «Мам, я уже не успеваю, не обижайся, мне нужно будет читать стихотворение на линейке, и нужно прийти чуть раньше». Я так разозлилась: «Господи, Света, испокон веку стихотворения на линейках читают выпускники и первоклассники, ну неужели тебе обязательно нужно идти на эту дурацкую линейку и читать там эти дурацкие стихи?»

Она так расстроилась!

— Мама, ну не могу же я подвести свою учительницу! Она ждет меня!

Это детское чувство ответственности! «Я не могу подвести учительницу»! И все, что скажешь против этого?

Ломать в ней это чувство справедливости, ответственности, говорить ей, что эти качества давно утратили свою ценность в этом мире?

И после всего, что произошло, я — как мать, как человек — должна пережить то, что мой ребенок не смог подвести учителя, а учитель — даже не подошел к ней ни разу в этом спортзале, не утешил, не успокоил…

…И вот она ушла. Закрыла дверь. А через несколько секунд вдруг вернулась: переступила через порог, осенила меня крестным знамением и тогда уже побежала. Что-то было такое в том утре… Необъяснимое… Непонятное…

Я никогда не смотрю ей вслед, но в то утро мне так захотелось открыть окно и посмотреть на нее.

Я отдернула шторы, распахнула окно и долго-долго смотрела на нее: как она шла по тропинке, спеша, но прямо держа спинку… И опять — я вспоминаю ее и вижу ее, залитую солнечным светом… Я смотрела на нее, пока она не скрылась из виду…

А потом, спустя примерно полчаса, я услышала какие-то хлопки, крики. Я испугалась, обулась и выбежала на улицу. Люди бежали и кричали: «Школу захватили, в школе боевики!»

Это было начало конца…

Но, знаете, в те дни… когда они сидели в школе… я была уверена, что с ней ничего плохого не случится. Я умом и сердцем понимала, что исход будет трагическим, но только не для моей девочки! Я думала, что Он выведет ее оттуда.

— Он даст ей крылья, и она голубкой выпорхнет из огня! — как заклинание, твердила я.

Такого ребенка Он не тронет, — так я думала. Тогда, стоя у заграждения, дальше которого нас не пускали солдаты, я видела перед собой то последнее утро, когда она, стоя на коленях, молилась и о чем-то разговаривала с Богом.

Я была уверена, что Он просто послал ей испытание, которое она непременно пройдет, а потом она спасется, конечно, спасется!

Голубкой… из огня… (Закрывает лицо руками и долго плачет.) Я была уверена в этом, потому что Он не мог дать в обиду такого светлого ребенка, который был так близок к нему… Молился Ему… Любил Его и верил в Него…

Когда я нашла ее мертвой… подождите… сейчас, сейчас я вытру слезы… Когда я нашла ее, свет померк у меня в глазах.

Как Он мог так поступить с ней? За что? Чем она была грешна в свои двенадцать лет, чтобы сгореть в аду?!

Ее черные густые волосы — эта роскошная грива азиатских волос — сгорели дотла… Ее косы… Ее волосы, в которых у меня путались пальцы (ловит пальцами воздух), — все, все слизал огонь… Как я могла после этого идти и становиться перед Ним на колени? Как я могла дальше верить Ему?

Он отнял у меня все, Он растоптал меня…

Вам рассказать, как я узнала ее? По зубам… Перед школой я лечила ей зубы в обычной городской стоматологии, и там ей поставили несколько пломб — старых советских пломб серого цвета… Я думала: сейчас пока такие поставим, потому что они надежнее, а потом уж как-нибудь сделаем импортные, современные… Когда я открыла ей рот, я сразу узнала их — серые советские пломбы… Патологоанатом сказал мне: хорошо, что у вас были такие пломбы, — от этих огнеметов в зале была такая температура горения, что современные пломбы у всех поплавились. Пломбы плавились под такой температурой! Представляете, какой смертью погибли наши дети…

И меня не оставлял вопрос: за что? За что такое? Это сейчас я знаю, что нужно отвечать: да потому что Он забрал к себе лучших. Так всегда: в жертву приносятся самые чистые, самые лучшие… Но, с другой стороны, разве для матери может быть утешением то, что ее ребенка отняли у нее только потому, что он был среди лучших?

Я очень боялась собственного безбожия после ее смерти… Пока я искала ее в морге, умер мой папа. Я долго не-могла ее найти, а папа… — он любил ее больше меня, больше своей жены, больше всего на свете… И в один из дней, когда я в очередной раз бродила среди трупов, ища ее, кто-то подъехал домой к отцу и крикнул ему через калитку: «Света ваша нашлась! Живая она!» И он от этого напряжения, от этого радостного удара — упал замертво. А потом и она нашлась — мертвой, не живой. Мы до сих пор не знаем, кто этот человек, который хотел обрадовать нас прежде времени…

Были такие дни, что после всего, свалившегося на наши головы, я даже не могла подойти к иконке, чтобы увидеть там Того, Кто отнял ее у меня… Мои губы никак не могли вымолвить слова молитвы… Я не могла даже вслух произнести Его имя…

Но потом со мной что-то случилось… Такой момент… Мне показалось, что я тону, — словно кто-то перекрыл кислород, сдавил мне грудь… И тогда я схватилась за веру в Бога как за спасательный круг, — сначала зацепилась за нее, а потом потихоньку начала выплывать.

Я пришла в церковь и покаялась — за свою гордыню, за то, что едва не отреклась от Него… И еще я просила прощения за то, что в те дни, когда мой ребенок умирал от голода и жажды в этой школе, я не молилась о ее спасении. Я должна была стоять на коленях и молиться. Так бы Он мог услышать мои слова… Но в те дни я молчала… Я молчала, я забыла о Боге, хотя мой ребенок в то последнее утро даже отказался от еды, предпочтя молитву насущной пище…

Моя дочь в то последнее утро преподнесла мне урок смирения, урок веры, — который я тогда даже не поняла.

Что случилось со мной после ее смерти?.. Я стала искать свою тропинку к Богу. Потому что наши дети теперь были с Ним, — не с нами. Мне казалось, что если я найду Его, то где-то рядом найду и ее. Я пришла в город, — здесь, на Земле, — где встретилась и с Ним, и с ней. Иерусалим. Земля Бога. И я целовала каждый кусочек этой земли, принесшей покой в мою истерзанную душу…»

Марина, мать

Мы

«Год почти прошел. Сколько воды утекло с тех пор. Как изменились мы, как изменился мир… Я смотрю вокруг и поражаюсь: что они с нами сделали? Беслан высветил нас, как рентген. Смотрим на свои снимки и не верим: неужели черно-белый скелет — и есть мы? Но мы такие. Без одежд, без прикрас. Не-ет, я не сентиментальничаю… Что вы! Просто хочется поговорить о нас, о людях… О том, кто мы есть на самом деле…