Виталий Коротич - От первого лица Страница 11

Я уже говорил вам, что внешне и актеров от зрителей отличить было почти невозможно: и те, и другие выбегали из автомобилей и автобусов у стадиона, мчались каждый на свое место; разве что для артистической братии была развернута большая палатка, выполнившая роль гримуборной и кафе; у зрителей было другое кафе, рядом. А похожие на зрителей и актеров добровольцы, охранявшие порядок, бродили по стадиону, заглядывая во все палатки, и многозначительно улыбались. Улыбались они убедительно; за все время концертов-митингов я не видел ни одной кулачной стычки, ни единого скандала, хоть вдоль боковых трибун стадиона стояли лотки, с которых продавали пиво, красное и белое вино в любых количествах и кому угодно. Тем не менее ни единого пьяного - даже крепко подвыпившего - я не видел; стоит запомнить.

Возвращаюсь к самым неожиданным темам - а почему? Мне всегда бывает боязно, что в хорошо выстроенное дело вмешается дурак и все испортит. Сколько сил я израсходовал на дураков, на преодоление агрессивной и настойчивой чужой тупости; этот опыт живет во мне опасением, что вот выскочит сейчас дурень и все перепортит. Но, видимо, в хорошую организацию дела входят и гарантии того, чтобы дурак не выскакивал. И - чтобы провокатор не подавал голоса; и - чтобы никаких жлобских неожиданностей. Вы уж простите за терминологию, но мы когда-то на улице лучше классифицировали отрицательных героев, чем теперь иные знатоки человеческих душ. По-моему, деликатность хороша до какого-то предела; дальше она становится слабохарактерностью, бесхребетностью, но никоим образом не той самой деликатностью, которая отличает интеллигентов. Деликатнейший Лермонтов дрался на дуэли; деликатнейший Эйнштейн покинул родину; деликатнейший Станиславский топал ногами на провокаторов. Когда Кнут Гамсун пошел на сотрудничество с фашистами - это стало не его деликатностью, а позором - до конца жизни и даже после смерти...

Нет, интеллигентство - штука сложная; с мягкотелостью оно не имеет ничего общего - тем более в наше время. На стадионе «Санкт-Паули» в Гамбурге интеллигентами были все, потому что всех объединила способность к активному и ответственному мышлению. И все были рабочими, потому что объединило всех желание трудиться для общей победы.

Во всем представлении и в подготовке к нему четко ощущалось, что это не забава, а серьезное дело. Наши публицисты любят писать, что война - это тяжелый труд; должно быть, это правильно, но борьба за мир - тоже труд и тоже тяжелый. Более того, борьба за мир в той же ФРГ вросла в круг забот людей, ответственно относящихся к жизни, сражающихся за право на труд, право на жилье, на медицинскую помощь. Право на жизнь - а борьба за мир устремлена именно к этому - одно из главнейших человеческих прав, которые - увы - предстоит еще завоевывать. (В последний день на рассвете забастовал Гамбургский порт; забастовщики прислали на память ассоциации «Артисты за ядерное разоружение» свой плакат с автографами руководителей стачки и получили плакат с автографами эстрадных звезд. Как раз тот случай, когда «кончается искусство и дышат почва и судьба»...)

На стадионе «Санкт-Паули» все оносились друг к другу очень серьезно и понимали, что борьба за мир - одно из достойнейших занятий на свете. Гудела, вслушиваясь в слова, затихала и вскрикивала аудитория, в которой каждый понимал, в чем именно его роль. Если бы в свое время такое единство противостояло здесь Гитлеру, он бы, наверное, не пришел к власти; с расстояния времени многое становится соизмеримым.

Вперемежку с концертными номерами звучали речи - минуты по три-четыре каждая; зачитывали приветственные телеграммы, говорили о единстве времени и о том, что продолжатели находятся сегодня не только у великого дела германских антифашистов - сегодня надо останавливать и гитлеровских последышей; сегодня мы в большей силе, - если будем вместе, то сможем все. Это подымало, точно внезапно осознанная истина; нет, не внезапно осознанная - просто истина, утвердившаяся в тебе. Гизела Май, актриса из ГДР, пела зонги на стихи Бертольта Брехта; атмосфера единства добрых людей и добрых надежд была поразительна - такие встречи делают людей откровенными.

Чему я радуюсь? Тому, что встретился с такой Германией. Повторяю: мне хорошо ведомо, что есть здесь и неофашисты, и шпрингеровская пресса, и немало еще всякой дряни, включая бывших землячков, вчера еще исповедовавших гитлеризм в прикарпатских бандеровских норах или во власовском воинстве. Я нахожусь здесь, переполненный своим прошлым, и не могу забыть о нем; мне очень хочется верить, что я вижу, как прорастает будущее; я верю ему во всей его сложности - мне ведь упрощенные и неискренние немцы ни к чему; наверное, они и себе не нужны такие. Вот зта Германия в октябре вышла на демонстрации такого масштаба, который неведом еще этой стране, навидавшейся всяких митингов за горькие свои и за славные свои годы. Мы все здесь участники и свидетели, а я еще и писатель, записываю все прямо на стадионе. Художественная энергия документа в данном случае и огромная сила, и огромный риск; еще раз я сюда возвращусь, передумывая и перечитывая эти записи дома.

Итак: вокруг меня двадцать тысяч шумных зрителей; зрители в основном юны и не могут усидеть на месте. Со всех сторон вспыхивают бенгальские огни и какие-то дождеупорные свечи. Я снова подумал на уже кольнувшую меня тему. По всем статистическим правилам, на двадцать тысяч человек должен оказаться хоть один дурак, и вот этот дурак швырнет сейчас свой искрящийся огонь в тесно спрессованную толпу. Ан нет, видимо, здешние дураки выражают свои эмоции как-то иначе...

На свете не осталось мелочей, подробностей, несущественных обстоятельств. Дурак стал опасен глобально, и не только тем, что может швырнуть бенгальский огонь в толпу. Возвращаюсь к мысли о том, что дурак все-таки может запустить ракету. Американский ученый-невролог Роберт Ливингстон очень серьезно доказывал мне весной в Нюрнберге, что американский дурак опаснее других еще тем, что он эгоистичен. Если в Европе люди привыкли жить, ощущая друг друга плечами, понимая свою взаимосвязь, то в Америке их с рождения учат этими самыми плечами только толкаться, расчищать место для себя и никого вокруг не замечать. Если дурень, выращенный в Америке, служит на подводной лодке, вооруженной баллистическими ракетами «Трайдент» или еще чем-то подобным, в нем вполне может взыграть дурацкая инициатива и желание расчистить если не плечами, то боеголовками некое местечко на свете. Нет, дурак явление социальное, и от него можно и следует ждать неприятностей - мелких и малых. По большому, так сказать, счету, любой человек, делающий сегодня ставку на войну - тем более войну между великими державами, тем более победоносную войну, - неразумен. Думаю, что многие уже поняли это.

...Так не хотелось, чтобы хоть какая-то неприятность омрачила встречу. В серьезности, с которой собрались на стадионе сторонники, был опыт побед и разочарований, закаливший души многих представителей здешней интеллигенции. Я спросил у Юты, милой своей переводчицы, кто эти люди, пришедшие на концерт-митинг. «Счастливчики, - сказала Юта. - Билеты стоят до двадцати марок каждый, но доход идет в Фонд мира, и билеты были распроданы мгновенно - как облигации беспроигрышного займа. Здесь много активистов миролюбивого движения - люди всех возрастов, немало рабочей, учащейся молодежи, а вон солдаты сидят. Происходящее на стадионе „Санкт-Паули“ будет записано на видеоленту, и мы добьемся, чтобы концерт показали всей ФРГ. Это великое событие, и таким оно останется и запомнится, при всей кажущейся обыденности, отлаженности. Мы не позволим, чтобы что-то нежелательное случилось...»

Ничего нежелательного не произошло. Атмосфера поразительной искренности, чистоты, единства царила на стадионе; людям нечего было друг от друга скрывать, напротив - было что сообщить друг другу.

Но сообщать надо было от души; я вспомнил исповедальную атмосферу наших поэтических вечеров лет двадцать назад; вспомнил наши давние курсовые собрания; мы ведь тоже это умеем, исповедальностью переполнена великая славянская проза, особенно русская. (Кто это из критиков съехидничал, что женщины в такой прозе и мужьям-то изменяют лишь затем, чтобы тут же выбежать на самую большую площадь и начать вслух каяться?)

Но здесь все было по-всамделишному, по-взаправдашнему.

Когда первый из исполнителей, поляк Чеслав Немен ударил по клавишам своей электромузыки, о чем-то умело и громко вскрикнул, зрители недовольно загудели, потому что подпевал Немену явно отсутствующий на сцене ансамбль. Сразу же все поняли, что песня идет под фонограмму, и в зале заворчали, требуя честного пения. На таком представлении надлежало не концертировать, а исповедоваться - в любой форме. Кто не понял этого - был обречен на провал и проваливался...