Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи Страница 11

Вот почему я отказываюсь вдаваться в те вопросы, которые могли бы разжечь страсти, и мне тем легче принести эту жертву, что я преследую ту же цель, что и вы, ту же цель, что и исполнительная власть; эта цель, понятная всем вам, может быть выражена в нескольких словах: вооружить сторонников общественного порядка и обезоружить его врагов. (Одобрительные возгласы.)

Моя мысль, как видите, совершенно ясна; но так как выступление господина министра юстиции посеяло во мне некоторые сомнения, я прошу у правительства разрешения задать ему один вопрос.

Находимся ли мы на осадном положении или под властью диктатуры? Вот в чем, с моей точки зрения, состоит вопрос.

Если мы находимся на осадном положении, то закрытые газеты, подчинившись требованиям законов, имеют право вновь начать выходить. Если же мы находимся под властью диктатуры — тогда дело другое.

Демосфен Оливье. Кто же мог установить диктатуру?

Виктор Гюго. Я прошу главу исполнительной власти дать объяснения по этому поводу.

Что касается меня, то я думаю, что в течение четырех дней диктатура, вызванная настоятельной необходимостью, была справедливой и законной. По прошествии этих четырех дней можно было ограничиться осадным положением.

Осадное положение, заявляю я, необходимо; но осадное положение есть состояние законное и вполне определенное, и мне кажется недопустимым оставлять за исполнительной властью права неограниченной диктатуры, тогда как вы намеревались предоставить ей только права, вытекающие из осадного положения.

Теперь, если исполнительная власть считает полномочия, предоставленные ей Собранием, недостаточными, пусть она заявит об этом, и пусть Собрание рассудит. Что касается меня, то когда речь идет о первейшей и самой существенной из наших свобод, я не могу не выступить в защиту этой свободы. Защищать сегодня общество, завтра свободу, защищать и то и другое, защищать одно при помощи другого — вот как я понимаю свои обязанности депутата, свое право гражданина и свой долг писателя. (Движение в зале.)

Итак, если правительство хочет быть облечено диктаторской властью, пусть оно скажет об этом, и пусть Собрание решает.

Генерал Кавеньяк, глава исполнительной власти, председатель Совета министров. Не бойтесь, милостивый государь, мне не нужна такая власть; с меня вполне достаточно и той, что я имею, у меня даже слишком много власти; умерьте вашу тревогу! (Возгласы одобрения.)

Виктор Гюго. В ваших же собственных интересах позвольте мне, мыслителю, сказать вам, властителю… (Оратора прерывают продолжительными выкриками.)

Я должен объяснить свое выражение, которое Собрание могло понять превратно.

Когда я говорю — мыслитель, я хочу сказать, что я — литератор, ведь все вы так меня и поняли. (Возгласы: «Да, да!»)

Так вот, в интересах будущего еще больше, чем в интересах настоящего, хотя это настоящее, поверьте мне, беспокоит меня не меньше, чем любого из вас, я говорю исполнительной власти: будьте осторожны! Огромная власть, которой вы обладаете…

Генерал Кавеньяк. Да нет же!

Депутат левой. Вносите предложение. (Различные выкрики.)

Председатель. Невозможно продолжать прения, когда подаются реплики с мест.

Виктор Гюго. Пусть правительство разрешит мне сказать ему — я отвечаю на слова прервавшего меня уважаемого генерала Кавеньяка, — что при нынешних обстоятельствах, при той значительной власти, которой оно облечено, ему следует остеречься от посягательств на свободу печати, ему следует уважать эту свободу! Пусть правительство не забывает, что свобода печати — это оружие той цивилизации, которую мы совместно защищаем. Свобода печати существовала до вас, она будет существовать и после вас. (Возбуждение в зале.)

Вот что я хотел ответить прервавшему меня уважаемому генералу Кавеньяку.

Теперь я прошу правительство сообщить, каким образом оно намерено употребить ту власть, которую мы ему доверили. Я со своей стороны считаю, что существующих законов, если их энергично применять, вполне достаточно. Я не разделяю мнения министра юстиции, который, по-видимому, полагает, что мы находимся в состоянии некоего междуцарствия в законодательстве и что, прежде чем возбудить судебное преследование, нужно дождаться принятия Собранием нового закона. Если память мне не изменяет, 24 июня уважаемый генеральный прокурор Парижского апелляционного суда объявил закон о печати от 16 июля 1828 года имеющим силу. Обратите внимание на это противоречие. Существует ли действующее законодательство о прессе? Генеральный прокурор говорит — да, министр юстиции говорит — нет. (Движение в зале.) Я разделяю мнение генерального прокурора.

В настоящий момент, вплоть до издания нового закона, деятельность нашей прессы регулируется законодательством 1828 года. Я полагаю, что если у нас существует только осадное положение, если у нас нет неограниченной диктатуры, то закрытые газеты, подчинившись требованиям этого законодательства, имеют право издаваться вновь. (Волнение в зале.) Так я ставлю вопрос и прошу объяснения на этот счет. Я повторяю, что дело идет о свободе, и добавляю, что в Национальном собрании, в Собрании народном, как наше, вопросы, касающиеся свободы, должны рассматриваться, не скажу — с осторожностью, скажу — с уважением. (Возгласы одобрения.)

Что же касается газет, то я не намерен распространяться на их счет, я не намерен высказывать своего мнения о них, так как для большинства из них это мнение оказалось бы, по-видимому, очень суровым. Вы понимаете, что чем оно более сурово, тем больше у меня оснований умолчать о нем; я не хочу использовать свою возможность нападать на них в то время, когда они лишены возможности защищаться. (Движение в зале.) Я весьма неохотно употребляю выражение «запрещенные газеты»; термин «запрещенные» не кажется мне ни справедливым, ни благоразумным; газеты, выпуск которых приостановлен, — вот те слова, которыми должна была бы пользоваться исполнительная власть. (Министр юстиции знаком выражает согласие.) Я не нападаю в настоящий момент на исполнительную власть, я даю ей совет. Я хотел и хочу остаться в пределах самого умеренного обсуждения вопроса. Умеренное обсуждение — всегда самое полезное обсуждение. (Возглас: «Превосходно!»)

Я мог бы сказать, заметьте, что правительство посягнуло на собственность, на свободу мысли, на свободу личности одного писателя, что этого писателя без объяснения причин девять дней держали в одиночном заключении и одиннадцать дней под арестом. (Движение в зале.)

Повторяю, я не хотел касаться и не коснусь этой стороны вопроса, разжигающей страсти. Я просто хочу получить разъяснение, чтобы по окончании этого заседания газеты могли знать, чего им следует ожидать от властей, управляющих страной.

Я убежден, что разрешить им выходить вновь, строго ограничив их рамками закона, было бы одновременно актом истинной справедливости и разумной политической мерой; справедливость такого решения не требует доказательств; что же касается политической стороны вопроса, то мне кажется очевидным, что газеты, под давлением нынешних обстоятельств, в обстановке осадного положения, сами умерили бы первый взрыв своей свободы. А именно этот взрыв и было бы полезно умерить в интересах общественного спокойствия. Отсрочить момент взрыва — значит сделать его более опасным, вследствие длительности сдерживания. (Движение в зале.) Взвесьте это, господа.

Я обращаюсь к уважаемому генералу Кавеньяку с формальным запросом: пусть он соблаговолит сказать нам, считает ли он, что запрещенные газеты, подчинившись существующим законам, могут немедленно начать выходить, или же они должны, в ожидании нового законодательства, пребывать в своем нынешнем состоянии, не живые и не мертвые, не только ограниченные правилами осадного положения, но и осужденные на смерть диктатурой. (Длительное движение в зале.)

ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

2 сентября 1848 года

Прения зашли в такую стадию, что, мне кажется, было бы полезно перенести их продолжение на понедельник. (Возгласы: «Нет! Нет! Говорите! Говорите!») Я полагаю, что Собрание не пожелает закрывать прения до тех пор, пока не выскажутся все. (Возгласы: «Нет! Нет!»)

Я хочу ответить главе исполнительной власти всего лишь одним словом, но мне кажется необходимым перевести вопрос на его истинную почву.

Для того чтобы мы могли здраво обсудить конституцию, необходимы две вещи: свобода Собрания и свобода печати. (Различные выкрики в зале.)