Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба Страница 11

Достоевский думал, что мир спасётся красотой. Старшие славянофилы верили, что мир спасётся любовью, сохранённой православным сердцем России. Ход истории в двадцатом веке показал, что Достоевский ошибался. Красота, которой потчевали людей в начале двадцатого века в лошадиных дозах, не спасла ни Европу от мировой войны, ни Россию от революции и войны Гражданской. А что нужно сказать о правоте или неправоте славянофилов? Действительно ли любовь спасёт мир, и правда ли то, что Россия сбережёт её до конца времён?

Ответить на этот главный для человечества вопрос мы сможем попытаться лишь после того, как Россия пройдёт весь свой путь, пока же мы вглядываемся только в начало двадцатого века, а оно таково, что обнаружить в нём любовь довольно трудно. Возраставшее с самого порога века возбуждение вылилось в 1905 году в первую революцию, а значит, в братоубийство, и хотя страсти удалось успокоить, но ведь не любовью, а силой, да и успокоение это было только внешним, а внутри волнение продолжалось. Вооружённое противостояние прекратилось, но разброд и метания в духовной сфере возобновились в тех же масштабах, что и до революции. Все чувствовали, что неизбежен и второй взрыв, который будет пострашнее первого. Многие теперь даже ждали его с нетерпением: раз уж он всё равно грянет, так пусть грянет скорее! Эти настроения хорошо выразил Горький в «Песне о буревестнике». Другими «зеркалами русской революции» были Лев Толстой и Чехов. В пьесах последнего персонажи мечутся по сцене и, заламывая руки, кликушествуют; «Пусть придут новые сильные люди, пусть они нас прогонят, и их поколение увидит небо в алмазах!» Революционная ситуация разрешилась компромиссами, но никакого национального единства достигнуто не было. А если нет единства, можно ли говорить о любви? Где же она, упование славянофилов, в нашей матушке‑России?

Не будем торопиться с выводами. Любовь – чувство деликатное, неброское, застенчивое, она прячется от чужих глаз, и её трудно сразу опознать. «Бог есть любовь» (Первое послание Иоанна 4, 8). а значит, и любовь есть Бог, а Он открывается не в буре, не в землетрясении, ни в огне, а в веянии тихого ветерка (Третья книга Царств 19,11).

Любовь, как основа всей жизни, покидала Русь постепенно. Сперва она ушла из аристократических кругов, поглощённых придворными интригами и удовлетворением своего тщеславия; затем от заражённых нигилизмом разночинцев, а после них – от стремительно растущей по численности русской интеллигенции, начитавшейся Гегеля и Дарвина – этой даже не образованщины, а полуобразованщины. И вся эта масса отпавших от Бога верхних слоёв давила на народ, подавала ему худой пример, расшатывая традиционные устои его существования. Но народ втягивался в апостасию последним и, как мог, этому сопротивлялся. И любовь хотя и запряталась поглубже, но всё же в нём жила. В начале двадцатого века мы видим два несомненных её проявления.

Во‑первых, никуда не делась, не испарилась и не охладела любовь простонародной Руси к своим святыням – монастырям, мощам и особенно к старцам. К ним действительно не зарастала народная тропа, число паломников, их посещающих, исчислялось миллионами в год и с приближением двадцатого века нисколько не уменьшилось, а, пожалуй, даже росло. Во всяком случае, это с уверенностью можно сказать о количестве людей, посещавших батюшку Иоанна Кронштадтского, Оптинских старцев и знаменитых московских пастырей Валентина Амфитеатрова и Алексея Мечёва. И вот на что важно обратить внимание: как бы в ответ на запросы населения число благодатных окормителей сильно возросло к концу девятнадцатого века по сравнению с его серединой. Тогда святитель Игнатий Брянчанинов жаловался, что в России практически нет духовных наставников и желающий подвизаться вынужден учиться этому по древним патерикам, теперь же они появились повсюду. Притекающие к ним со всех сторон «алчущие и жаждущие правды» относились к ним с великим почтением, со слёзным умилением, с благоговейным трепетом. Разве можно после этого отрицать, что русский народ продолжал оставаться тем, кого прозорливо увидел в нём Достоевский, – народом‑богоносцем, и что он, как хотели этого Хомяков с Киреевским, сохранял в себе способность любить? Ведь на Западе к этому времени посещение рекламируемых католической Церковью святынь превратилось из паломничества в туризм, число благодатных духовников сокращалось, и потребность в них тоже падала.

Вторым признаком неоскудения любви в России, как ни странно, было возрастающее в начале XX века увлечение марксизмом, который в конечном счёте и победил. Странным кажется этот признак по той причине, что марксизм есть учение, мировоззренческой основой которого является воинствующий атеизм. Атеизм же, по самому определению, есть отрицание Бога, а Бог есть любовь. Естественно, возникает недоумение: как же принятие марксизма может свидетельствовать о сохранении любви? Тем более что это учение призывает к насильственному свержению власти капиталистов, то есть к массовой резне?

Это недоумение, однако, легко рассеивается.

Глава 5В россии революция

Среди людей, искренне любящих Россию, довольно широко бытует мнение, что Октябрьская революция была страшной катастрофой, прервавшей на целых семьдесят лет нормальное развитие страны. Эта катастрофа была спровоцирована сравнительно немногочисленной, но очень хитрой и имевшей финансовую поддержку мировой закулисы группой русофобов, в число которых входили масоны и инородцы. Люди, придерживающиеся этой точки зрения, верят, что, если бы не потеря бдительности со стороны тогдашних спецслужб, катастрофу можно было бы предотвратить, и сегодня Россия была бы прекраснейшей и богатейшей страной мира, какой она вот‑вот собиралась стать при последнем царе.

Убеждение в неорганичности для России большевистского переворота высказывалось и иностранными авторами. Например, Уинстон Черчилль писал, что корабль Российской империи затонул у самого входа в мирную гавань, почти торжествуя победу в мировой войне, практически уже одержанную.

Этот взгляд верен только наполовину. Да, Октябрь был катастрофой, тут возражать невозможно. Но представление, будто его можно было бы избежать, вовремя приняв жёсткие меры по обезглавливанию тайных обществ или какими‑то иными энергичными действиями, ошибочно. Большевикам удалось совершить революцию не потому, что они получали деньги от Якова Шифа и немцев (хотя действительно получали), а потому, что сыграли на не остывшем ещё религиозном чувстве русского народа. Оно и явилось объективной предпосылкой русской революции, а значит, эта революция была неотвратимой.

Чтобы внести в этот вопрос ясность, нужно отделить «религиозное чувство» от понятия «религия». Религиозное чувство есть инстинктивное стремление человеческой души к Богу, к животворящему Высшему Началу всего сущего, желание с ним слиться. Религия же есть конкретизация представлений об этом искомом душой Высшем Начале в определённых образах, а также разъяснение того, какими оно обладает свойствами и что надо делать, чтобы с ним соединиться. Духовная история человечества, в богословии называемая Божественным Домостроительством, состоит именно в постепенном оформлении врождённого религиозного чувства в правильные, то есть соответствующие действительности, представления о Боге. Как писал ещё древнегреческий историк Плутарх (ок. 45 – ок. 127 н. э.), множественность религий объясняется не тем, что у каждого народа свои боги, а тем, что они по‑разному рисуют в своём воображении Бога, Который на самом деле один. Процесс приближения воображаемого бога к тому, который есть на самом деле, введённый Творцом в русло созданного Им времени, является длительным и ступенчатым: на каждой ступени духовного восхождения человека Бог открывается ему в той мере, какую тот может вместить. И хотя окончательно раскрылся людям Господь в образе Единосущной и Нераздельной Троицы только через основанную Им Православную Церковь в I веке, те приблизительные представления о Боге, которые всегда содержали в себе какую‑то частичную истину, поддерживали в человеке религиозное чувство, без которого он не смог бы оставаться человеком. Поэтому религия, как это твёрдо установлено историками и археологами, была абсолютно у всех народов. Уже этот факт показывает, что она, а вернее, не она сама, а порождающее её разогреваемое ею религиозное чувство, является для человека жизненной необходимостью. Великий русский философ Владимир Соловьёв высказал замечательную мысль: три фундаментальных чувства делают человека человеком; если в нём отсутствует хотя бы одно из них, человек превращается в животное. Вот они: Г) чувство стыда , относящееся к низшему в себе, преимущественно к физиологическим отправлениям, особенно к сексуальной жизни; 2) чувство сострадания, относящееся к равному себе, то есть к другому человеку; 3) чувство благоговения перед святыней, относящееся к высшему себя, – это и есть религиозное чувство.