Газета День Литературы - Газета День Литературы # 67 (2002 3) Страница 11

Тогда-то и зазвучали во мне кузнецовские властно-магические интонации: "Сажусь на коня вороного — проносится тысяча лет"… И хмурая, холодная, безжизненная прикаспийская степь, где нам во что бы то ни стало предстояло выполнить свою боевую задачу, становилась моим Куликовым полем:

Сокрыты святые обеты

Земным и небесным холмом.

Но рваное знамя победы

Я вынес на теле своём.

Я вынес пути и печали,

Чтоб поздние дети могли

Латать им великие дали

И дыры российской земли.

В краткой преамбуле к этой книге значилось, что "поэт идёт от фольклорных образов и мотивов, давая им своеобразную творческую интерпретацию". Но я-то понял, что означало обращение поэта к славянскому фольклору и летописной истории Руси, к языческой мифологии и древним обычаям. Поэт "отпускал свою душу на волю" из тогдашних тоталитарных пут государства. Он исповедовал свою поэтическую веру, органически чуждую догмам марксово-материалистического рая. Стихи в противовес Системе. Стихия — но не Хаос: "Всё розное в мире — едино, но только стихия творит".

Иссушенный официально принятыми в нашем обществе постулатами, я воспринял поэзию Ю. Кузнецова как мощное высвобождение духа.

Чеканная и раскованная вязь-кириллица его стихов находила где-то в глубинах моей души свой генно-корневой отклик. Чудилось, его стихами заговорила сама Память — вековечная и во многом попранная у нас. Поэт чутко вслушивался в шорохи и шёпоты, интонации и боевые кличи наших прославленных скифско-сарматских и варяжско-славянских предков. Языческие боги и духи, герои летописей и былин, трансформируясь в сознании поэта, органически сливались с представлениями о собственной поэтической вере. Так возникает у него Пустынник: "Когда подымает руки — мир озаряет свет. Когда опускает руки — мира и света нет". Так "воскресает великий мертвец", что "небесную молнию ловит в богатырскую руку свою и навек поражает змею", воссоединяя концы с началами. Молния, пригвоздившая змею, становится посохом:

Древний посох стоит над землёй,

Окольцованный мёртвой змеёй.

Каждые сто лет воскресает Пустынник либо великий мудрец. Снова и снова ищет он свой посох, чтобы продолжить круговорот времён…

В контексте многих стихотворений поэт переосмысливает миф о Перуне — боге грома и молнии, верховном в пантеоне варяжско-славянских богов, поражающем змееподобного Велеса — скотьего бога славянского демоса. Впрочем, поэт старается не называть имён богов и божественных мудрецов. Ему важен сам дух божественного. И, по всему, горько ему, что его-то и нет в обществе, не помнящем родства, "где в храме забытого бога, подкравшись, закрыла лоза".

Я понял, что Ю.Кузнецов из тех, кто не сотворит себе кумира, он сам из плеяды поэтов-пророков, и он — вопреки, наперекор всему. Вместе с тем очевидно, что ему близки по духу православные святые, вдохновляющие его своими духовными подвигами. Так среди безымянных персонажей, похожих на привидения, вдруг "возник предрассветным плодом народного духа" святой Сергий Радонежский, духовный пастырь Битвы Куликовской.

Далеко не равнодушен поэт и к персонажам мировых трагедий. "Отдайте Гамлета славянам!" — невольно восклицает он. А что как заговорил в нём ген древней славянской крови? Ведь варяги — родичи князей Рюриковичей — с берегов Варяжско-Балтийского моря, были не только нашими предками, но и предками скандинавов (датчан в том числе). Это у нас варяги, смешавшись со славянами, стали русью — факт исторически доказанный, пусть и небесспорный.

Впрочем, и Гамлет у Ю.Кузнецова мелок в сравнении с исполинской статью тех, кто вынес на Руси лихолетья двадцатого века: "Зачем вам старые преданья, когда вы бездну перешли?!"

Меня завораживали необычные художественные приёмы у поэта, что сродни были древним боевым обычаям и языческим ритуальным действиям: "Чья, скажите, стрела на лету ловит свист прошлогодней метели? Кто умеет метать в пустоту, поражая незримые цели?" Каждое слово, каждый жест поэта закономерен и естествен в области Духа. А его знаменитое: "Я пил из черепа отца за правду на земле"! Уже потом, следя за творчеством поэта, узнал я, что эта метафора эпатировала поэтический бомонд, который, скорее всего, не отличался внимательным отношением к истории предков и поверхностно воспринял эти строки как намеренный эпатаж. Здесь же, на самом деле, воскрешённый поэтом дрвений скифский обычай переосмыслен и освящён трагизмом собственной судьбы.

Отец Ю.Кузнецова погиб на фронте, и неокрепшая ещё душа поэта переживала это мучительно тяжело. Однажды эта боль отлилась в страшные по своей правде трагические строки:

Шёл отец, шёл отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым:

Ни могилы, ни боли.

Стало быть, через "дым" — дух отца, который бродил по земле и будил дух поэта-сына, тому и передалась эстафета Вечности из временных кольцевых глубин. И все духи павших соратников отца, как в поэме "Четыреста", все духи героических предков, сомкнувшись вокруг него и образовав духовную вселенную, стали будить в поэте всё подспудное, корневое. Вот он уже и сам становится мифотворцем и носителем Мирового Древа, возвышаясь духовной кроной.

Мировое Древо сотрясается громами, отражает молнии, но ничем его не свалить. Оно только крепнет от этого.

В поэзии Ю.Кузнецова всё настойчивее раздаются громоподобные раскаты языческого бога киевско-варяжской дружины Перуна или скифско-греческого Папая-Зевса: "По праву сторону махнул он белым рукавом. Из вышины огонь дохнул и грянул белый гром. По леву сторону махнул он чёрным рукавом. Из глубины огонь дохнул и грянул чёрный гром".

Борьба с сатанинскими силами становится у поэта краеугольным делом. Не зря у него — "Край света за первым углом" (так названа одна из книг его). Он в современности распознаёт Треглава — хозяина преисподней по древнеславянским представлениям. Одно из величайших превращений сатаны в двадцатом столетии открывается глубинному взору поэта:

Троица смотрит прямо.

Но сатана лукав.

"Нет! — говорит близ храма. —

Троица — змей треглав".

Змей этот смотрит косо,

Древнюю копит месть.

В профиль подряд три носа —

666.

В итоге я сделал для себя вывод, что поэт Юрий Кузнецов, совершивший свой жизненный маршрут из Краснодара в Москву, постепенно проходит свой духовный путь, условно говоря, из Варяг в Греки — от варварского язычества к византийскому православию. В эпосе поэт возносится от олимпийской "Золотой горы" (поэмы, где старые мастера Гомер, Софокл и Дант принимают его на своём пиру, "где Пушкин отхлебнул глоток, но больше расплескал") — до кристально-ключевого "Детства Христа". Золотое и синее сияние, как под куполом Храма, излучается кузнецовской поэмой-триптихом о Христе.

Всё "злато" нынешней проплачиваемой Западом литературщины превращается в "чёрные угли и пепел" перед поэмой. Искусство как средство соблазна и обогащения, как зеркало купленной с потрохами души художника напрочь отвергается автором через образ мальчика-Христа:

Было однажды виденье средь белого дня.

В образе путника, пыль против ветра гоня,

Дьявол принёс ему зеркало во искушенье.

Мальчик пощупал рукою своё отраженье.

— Господи! Кто это? — он произнёс наконец.

— Царь Иудейский! — А где его царский венец?

Путник ответил уклончиво: — Где-то в пустыне,

Где первородная пара блуждает поныне,

Где с караваном в Египет бежал твой отец,

Где-то в пустыне растёт твой терновый венец…

Мальчик отпрянул — на зеркало пламя упало

И раскололо его, и виденье пропало…

На мой взгляд, это одно из краеугольных мест в поэме — несостоявшееся искушение Иисуса Христа.

"Повернувшись на Запад спиной, к заходящему солнцу славянства", поэт Ю.Кузнецов наперекор Смутному времени, во славу российской поэзии продолжает вершить свой духовный писательский подвиг.