Анатолий Мамонов - Встречи на берегах Ёдогавы Страница 11

Раздумья неизбежно приводят к выводу: несправедлив, бесчеловечен социальный строй, порождающий войны, трущобы, голод… Раздумья облекаются в стихи. Поэзия, по словам Акамацу, нанизала на одну вертикаль внутреннее, интимное, и внешнее, действительное, стала как бы мостом, соединяющим субъект с окружающим миром.

— В чем видите вы долг поэта, цель его жизни? — спрашиваю я Акамацу.

Он не задумываясь отвечает:

— Известный поэт Миядзава Кэндзи сказал: «Пока в мире существует горе, это горе — горе поэта. И долг подлинного поэта стремиться к тому, чтобы на земле не было горя». Вопрос о долге поэта не только политический, но и чисто человеческий. Поэт должен идти впереди. Все замечательные поэты мира всегда шли впереди. Я, коммунист, стою за новый социальный строй. Подлинный поэт всегда коммунист. Поэт меняет человека и изнутри. Мне кажется, это самая важная его задача.

— Читаете ли вы лекции в Осакской литературной школе? Я знаю, у вас там много друзей…

— Меня очень интересует литература, но я слишком занят общественной работой. Жаль, что из-за недостатка времени не могу выступить с лекцией о советской литературе. Однако, с моей точки зрения, более важна дружба с Советским Союзом. Ради этого я и работаю в Обществе дружбы. Наша дружба с Советским Союзом должна быть более глубокой, внутренне необходимой для каждого.

— Каковы ваши планы на будущее?

— Очень хотелось бы еще раз побывать в Советском Союзе. Хочу издать сборник стихов Андрея Вознесенского в переводе на японский язык.

— Почему именно этот поэт привлек ваше внимание? Насколько мне известно, в Японии вы первый его переводчик?

— Почему? Тематика его стихов интернациональна, и это не просто нагромождение образов. Вознесенский стремится испытать новые формы. Поэзия — это прежде всего искусство, а уж потом культурное оружие человечества. Он пишет о современной советской молодежи, выражает ее мысли, чаяния. Очень хотелось бы его увидеть, получить от него предисловие для японских читателей.

— Кого из поэтов, японских и наших, вы могли бы назвать в числе любимых?

— В Японии — Оно Тосабуро, Хасэгава Рюсэй, в России — Пушкин, из современных — Твардовский, конечно Вознесенский, а также Рождественский.

Акамацу порывист, полон энергии. Кажется, он никогда не спит — масса мероприятий, ведь он ответственный секретарь местного филиала общества «Япония — СССР».

— Лирических стихов пишу мало. Стремлюсь критиковать себя и действительность. Личность неотделима от общества. Нравственное совершенствование индивидуума неотделимо от коренного переустройства социальной системы.

…Акамацу говорил еще долго. О поэзии, о жизни… Говорил горячо…

Воспоминания об осенних осакских встречах навевают на меня книги, стоящие на полке, и особенно та, в голубом переплете, — подарок Акамацу Токудзи…

Хайку, сочиненное в России

Арасияма — то ли городок, то ли предместье Киото. В апрельских лучах южного солнца белеют горы: здесь еще вишня в цвету, хотя в других районах Японии пора цветения уже кончилась. Вода сверкает на перекатах перед искусственными водопадами высотою не больше метра. Мост через Ходзугава усеян людьми, берег, утопающий в зелени, — тоже. Арасияма — излюбленное место отдыха. Здесь конечный пункт знаменитого пути, который проделывают туристы на старинных лодках. В верховьях реки, на лодочной станции, стоят, ожидая пассажиров, просторные, длинные, узконосые, плоскодонные ладьи, вмещающие человек пятнадцать. Лодочники в широкополых соломенных шляпах — один на корме, рулевой, другой на носу с шестом в руках и двое с веслами — народ бывалый. Кажется, еще мгновенье — и бурный поток разобьет о скалы летящую лодку, но спасительный шест выводит ее в безопасное место. Когда-то эти лодки перетаскивались волоком по берегу Арасияма в верховья Ходзугава. Теперь на смену местным бурлакам пришел многосильный транспорт. Рабочих рук стало меньше, доходов — больше.

Несколько лет назад я попал в Арасияма впервые после часа головокружительной гонки вниз по течению, а сегодня приехал сюда на электричке, потратив тоже примерно час. Мои спутники — г-жа Яманоути, пожилая женщина, сестра известного знатока русского языка, популяризатора советского искусства в Японии г-на Яманоути, и молодой человек по фамилии Кобаяси, сотрудник рекламной фирмы, с матерью-поэтессой.

Узнав, что я интересуюсь японской поэзией и культурой, они тотчас же упомянули имя своего знакомого — профессора Канэко, ученого, искусствоведа, поэта.

…Профессор Канэко, худой, выше среднего роста старец, видимо, действительно очень уважаемый человек. Мои спутницы, не говоря уж о молодом человеке, почтительно склонились перед ним, опустившись на колени, долго и церемонно выказывая свое уважение и радость по поводу встречи.

Профессор Канэко — полная противоположность своей супруге — маленькой, энергичной, говорливой женщине. Он величав, медлителен, скуп на слова, но оба одинаково любят шутку. Канэко-сэнсэй считает, что его супруга слишком стара для него: ему ведь только восемьдесят три, а ей уже семьдесят восемь. Трудно поверить, однако, что эти цифры реальны — оба они побывали в тот день у нас в павильоне, на праздничном концерте, но я не замечал следов усталости на их лицах.

— Я вегетарианец, поэтому так долго живу и чувствую себя юношей, — смеется профессор. — Мясо укорачивает жизнь.

Нас усадили за японский столик. Под столиком в полу оказалось квадратное углубление, прикрытое ватным одеялом, под которое мы и просунули ноги. Там, внизу, горел электрический камин и было жарко как в печке. Это старинное японское обогревательное приспособление (электрокамин заменяет теперь жаровню с углями) оказалось совсем нелишним в ту запоздалую весну семидесятого года — говорили, что таких холодов не было уже лет пятьдесят.

Русских гостей в этом доме еще не принимали. Профессор достал плотно упакованный, тщательно перевязанный сверток. В нем оказались чаши, напоминающие пиалы.

— Из такой чаши самый вкусный чай…

Чаши выглядели очень внушительно. Такие я видел в витринах антикварных лавочек и, конечно, ошибся в предположениях: они были не японские, а китайские, трещинки же и прожилки свидетельствовали об их почтенном возрасте.

— Это изделия китайских мастеров. Им лет восемьсот. Еще в эпоху Сунской династии сделаны, — с гордостью произнес профессор, большой знаток китайской старины, обладатель коллекции уникальных старинных вещей.

Зеленый японский чай и в самом деле казался особенно ароматным в этих древних китайских сосудах.

Профессор Канэко — специалист по истории Западной Европы, по искусству и живописи Запада и Востока, в частности Китая, автор многочисленных исследований, главным образом по китайскому искусству. Он подарил мне последнюю свою работу, посвященную китайским художникам, — «Живопись Китая». Книга знакомит с жизнью и творчеством многих выдающихся мастеров, начиная с глубокой древности и до конца XIX в. Она появилась на прилавках магазинов в 1967 г., а два года спустя была переиздана.

Поэзия — тоже специальность Канэко-сэнсэя, но ей уделяется меньше времени. Когда-то в молодости все обстояло иначе. Студент Канэко увлекался традиционным стихосложением, с упоением зачитывался поэтическими миниатюрами, которые печатались в журнале «Кукушка». Его любимым стихотворцем был и остается крупнейший поэт и реформатор танка Сайто Мокити (1882–1953). Как утверждают японские литературоведы, принципы первого сборника Сайто Мокити, «Красный свет» (1913), где поэт нарушил традицию изображения природы и попытался отразить жизнь современников, повлияли на современные танка.

Что же думает о поэзии профессор Канэко?

— Японская поэзия — я имею в виду хайку и танка, — японская живопись принципиально отличаются от поэзии и живописи европейской. Если творчество европейских мастеров — это «космос», то японских — «микромир». Взять, к примеру размер: танка — тридцать один слог, а хайку и того меньше — семнадцать. Европейцы часто считают, что отличие хайку от танка только в размере. Это не совсем так. Танка предполагает строгий набор канонизированных слов и тем, хайку — все что угодно. Вот на столе стоит пепельница, я могу воспеть ее в хайку, в танка же включить такое слово нельзя. Речь идет, разумеется, не о современной поэзии, а о классической. В хайку можно употреблять любые слова — и буддийскую терминологию, и синтоистскую, и вульгарную, и обиходную.

Мой собеседник то и дело пересыпает японскую речь английскими словами. Он сожалеет, что я не говорю по-немецки: было бы замечательно освежить в памяти еще не совсем забытый немецкий! В 1914 г., окончив Императорский (ныне Токийский) университет, будущий профессор отправился пополнять свое образование в Германию и окончил также Берлинский университет.