Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра Страница 118

Поэтому пафос той части нашей литературы, которая ставит на первое место духовность, идеалы и мечты, — сейчас кажетсямнеабсолютно нужным. Мы никуда не уйдем от этого — никакой «трезвостью» мы этот огонь не погасим, а погаси, — опять загорится.

Так что не назад, а вперед надо идти под этим знаком.

Куда?

Начинается суть дела.

"идеальный" пафос чалмаевского Духовного Человека убедителен, как реакция на умозрение и бездуховность его противников. Этот Духовный Человек жив своим отталкиванием от оппонентов, и его мечтательность убеждает, как обратная проекция всем надоев-трезвости его оппонентов.

Но духовность не может висеть в пустоте — она должна «претворять некое бытие». Она должна на что-то опираться. Одну опор чалмаевского Духовного Человека мы уже знаем: это — "родничок", детское воспоминание, околица и "почва"» Другая, не менее важная для нас опора уходит в века. Точнее — в ХУП век», в ту в высшей степени опорную, "тишайшую" эпоху, когда московское государство, выбравшись целым из предромановской смуты, впервые ощутило себя гигантской на материке силой, а Петр еще не успел трахнуть по этой цельной махине своим европейским топором. Отсюда отсчитывает и к нам, и в древность чалмаевсвий человек. В соответствии с его системой нравственных ценностей, он видит историю «при свете совести».

Тут-то приобретают, наконец, ясность смутно-романтические очертания чалмаевского Спиритуального Человека, и эта ясность способна смутить кого угодно. Дело в том, что "при свете совести" История оказывается не совсем такой, какова она была при свете дня, или — при свете горящего сруба, если угодно. Я имею в виду тот факт, что Никон сгноил-таки Аввакума, и протопоп все-таки сгорел по приговору власти, — хотя и Никон был, как знает В.Чалмаев, "крестьянский сын", и Аввакум был… великий человек, и оба действовали, "для славы и силы России". Действовать-то они действовали, только друг против друга. У Чалмаева же они — идут в вечность чуть ли не в обнимку, как булгаковский Йешуа с Пилатом. Аввакум и Никон — прямо Кирилл и Мефодий какие-то, они "взращивают духовные силы, огненные порывы и мечты". Чалмаев вообще склонен составлять из исторических деятелей согласные хороводы, как сам он пишет, "от Аввакума до Чехова, от Чаадаева до Кирова". Чаадаев у нашего критика подает руку Константину Леонтьеву, Константин Леонтьев — Льву Толстому, Дмитрий Донской и Петр Багратион стоят рядом с Александром Матросовым… А вот еще процессия: "и Никон, и Аввакум, и Морозова, и Хабаров, и — по-своему — Разин олицетворяют стремительно шедшую на Руси цивилизацию души…" Ну, на этой почве можно было бы составить еще отменные пары, скажем так: для силы и славы России появляются в истории, взявшись за руки, Александр Суворов и Емельян Пугачев, Петр Первый и Кондратий Булавин, Иван Грозный и митрополит Филипп. Правда, Иван удавил Филиппа, Булавин воевал с Петром, а Суворов, так сказать, изловил Пугачева в Калмыцкой степи и заковал его в железы. Но это все — проза жизни, не так ли? В веках они все идут под ручку вслед за "Аввакумом и Никоном".

Вернемся же к Расколу, интерес к этой теме в нашей литературе несомненен, чувствуя это, В.Чалмаев подкрепляет свои мысли ссылками на романы "Хмель" А.Черкасова и "Черные люди" Вс. Н.Иванова, на поэму Вас. Федорова «Аввакум» и на стихи Ярослава Смелякова. Против чалмаевской высокой оценки этих произведений спорить незачем, — но тут важны не оценки, а смысл обращения к теме. Чалмаева волнует сам Раскол. Рискну определить его отношение к этому периоду так: он не может в нем разобраться, не может решить, кто же тут прав, — но при этом не может и отвести глаз от этой поворотной точки истории — он прикован к ней гипнотически. Такое ощущение, что В.Чалмаев, одержимый идеей целостности исторического процесса, привязан» уже почти как художник» ксамому слову «Раскол» и ищет разгадку там. где царапает его это слово. Ведь раз есть бездушная толпа, значит, где-то же раскололось! Раскололось — соберем! Так? Хотя бы и так: было "Аввакум или Никон, а мы сделаем: «Аввакум и Никон…»

Я все-таки должен вернуть В.Чалмаева, как сказал бы Реальный Человек, к суровой прозе. Все-таки: или Аввакум, или Никон. И не потому» что они, так сказать, лично враждовали. А потому что в истории существуют пути. Раз Никон — значит, в конце концов, Петр. Раз Петр — значит, в конце концов, цивилизация с парламентом, значит — и "биржевой гул1 и все ненавистное Чалмаеву интеллигентское "словоговорение".

В. Чалмаеву, однако, хочется и того, и другого. И Филиппа, и Ивана. И независимой духовности, и государственной целесообразности. Притом — одновременно. Так, чтобы одно не съедало другое. Отсюда — соответственная интерпретация истории.

У Виноградова история похожа на неумолимую скачку, на полет ракеты, от которой отлетают сгоревшие ступени, — на всесжирающего Молоха, который помещается в далеком будущем, и которого надо непрерывно кормить.

У В.Чалмаева история — коллекция застывших картин прошлого, ряд символически-целостных состояний, никак не развивающихся и воображаемых, так сказать, в ретроспекции. Разумеется, В.Чалмаев может возразить, что он не историк, и отослать меня за исторической достоверностью к соответствующим учебникам. Хорошо. Забудем подробности. Оставим в покое пресловутый вопрос о том, сколько лет Фаусту. Не будем ловить В.Чалмаева на фактических противоречиях. — он, в конце концов, писал проповедь, а не калькуляцию. Будем судить о статьях В.Чалмаева по законам, им самим над собою признанным.

Так вот, по этим самым законам» я задаю В.Чалмаеву только один вопрос, вопрос не историку, а человеку: какова же должна быть у его Духовного Человека духовная структура, чтобы в его сознании, пользуясь его же словами, «доброта, кротость и мягкость» незаметно оборачивались «государственным разумом», существующим, так сказать для всех эпох? Хабаров идет на Амур, чтобы «Россия поскорее взглянула в бесконечный, глубокий, как ее душа, простор». Тут уж не поймешь, что дороже Чалмаеву: первопроходство Героев или движение вширь самодержавной мощи? "Духовная Эллада" 1830-х годовс ее культурными ценностями или появление огромной империи, но словам Маркса, ошеломившее Европу? Высвечивая историю "светом совести", чалмаевский Спиритуальный Человек оказывается проповедником старого российского империализма… я употребляв слово "империализм" не в его теперешнем идеологическом значении, а в старом» философском смысле, т. е. в том самом смысле, в каком его употребляли близкие Чалмаеву славянофилы всех трех поколений. В чалмаевском непринужденном тасовании фактов есть ведь и своя последовательность. Недаром из всех славянофилов более всего любит он Константина Леонтьева, консерватора, государственника и поэта державного византинизма. И недаром сама идея византинизма настолько магнетически притягивает В.Чалмаева, что вспоминает лишь тех реформаторов русской церкви, которые хотели «видоизменить на благо родины византийскую идею отречения от мира как главного подвига человека».

Тут, правда, надо распутать еще один маленький клубок. Дело в том, что «византийская идея отречения от мира» есть опять-таки типичное братание Аввакума и Никона. Да, действительно, мироотречение и мироотрицание, легшие в основу православной веры (в противовес католическому мироустроению), — причастны к византийской эпохе. Но если уж говорить о том, что такое в истории христианства византийская идея, то это все-таки не пустынножительство Пахомия, а императорство Константина. Это все-таки Юстинианов кодекс, а не монастырский устав, Вернее: это идея мироотрицания, развившаяся» как ответ на сакрализацию власти, на всеподавляющую идею поглощения церкви империей. Иван Грозный знал, почему Москва третий, а не второй Рим, он знал» куда засылать гонцов.

Если уж искать историческую опору чалмаевской кроткой духовности, чалмаевской тишине, чалмаевской ненависти к «диктату желудка» — то можно бы найти опору! Я не удивился бы, если бы назвал Чалмаев, ну, скажем, Нила Сорского и заволжских нестяжателей — это было бы понятно. Но он и здесь хочет примирить Нила с осифлянами, нестяжателей со стяжателями, дух с престолом. Отсюда, кстати, и "византинизм", подмалеванный, так сказать, в обратном направлении», приправленный "кротостью". Отсюда и «язычество», которое русский народ сохраняет, так сказать, под именем христианства, причем, абзацем ниже у Чалмаева это самое языческое начало "не хочет отвечать на жестокость жестокостью" и стихийно "стоит под знаком добра и человечности", то есть это уже никакое не язычество, замаскированное под христианство, а напротив, христианство, замаскированное под язычество. Одним словом, у Чалмаева то Аввакум подменяет Никона, то Никон Аввакума, порядок этих подмен совершенно произволен, и лишь одно можно сказать уверенно: подмена эта для чалмаевского Спиритуального Человека довольно легка.