Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2002) Страница 12

Будьте здоровы!

Хочу пожелать Вам бодрости духа, сил и успеха Вашему делу.

Г. Свиридов. 22 ноября 1981 г. Москва.

Я читал и перечитывал письмо... Его начало не только навсегда врезалось в память, но все следующие двадцать лет по сути было — и, пока я жив, останется — для меня руководством к действию: “Великому — не должно больше пропадать!”

15 декабря, накануне дня рождения композитора, я послал ему телеграмму, поздравив его и поблагодарив за подарок и письмо. 28 декабря из Москвы пришла новогодняя открытка:

“Уважаемый Сергей Иванович, благодарю Вас за телеграмму ко дню рождения. Было приятно ее получить! Сердечный Вам — Новогодний привет, лучшие пожелания: здоровья, добра, счастья Вам и Вашим близким. Г. Свиридов”.

Я тут же отправил на Большую Грузинскую ответ: “Дорогой Георгий Васильевич! С Новым 1982 годом! Пусть он принесет Вам и Вашим близким только радость и бодрость, так необходимые для того Дела, которым заняты Вы. Спасибо от души за Ваше поздравление и сердечные слова”.

В том сезоне музыка Свиридова не раз звучала в консерваторских залах. 20 и 30 декабря с большим успехом прошли концерты хора Минина, где мы вновь услышали и “Ночные облака”, и “Ладогу”, и гениальный “Пушкинский венок”. 28 февраля 1982 года со “свиридовским” концертом выступил Владислав Пьявко, исполнивший “Отчалившую Русь” и (в ансамбле с баритоном Михаилом Масловым) цикл песен на слова Есенина “У меня отец крестьянин” (кроме того, прозвучало инструментальное трио композитора). 14 марта на сцену Малого зала консерватории вышли Ирина Архипова и сам автор, подарившие слушателям такие лирические жемчужины, как пушкинские “Роняет лес багряный свой убор” и “Предчувствие”, лермонтовский “Силуэт”, блоковские “Вербочки” и “Ветер принес издалека”, а также цикл из пяти частей на слова Аветика Исаакяна в переводах русских поэтов с проникновенным “Изгнанником” среди них...

 На 24 марта в Большом зале был объявлен вечер “СВИРИДОВ: Произведения на слова Александра Блока”. В первом отделении автор и Елена Образцова исполнили цикл “Десять песен для меццо-сопрано в сопровождении фортепиано”. Надо признать, что певица на этот раз была “в ударе”, что (хотя бы частью) искупало недостатки ее дикции. С подлинно “неслыханной простотой” завершился тогда этот цикл сравнительно новой для слушателей песней “Невеста” (на слова стихотворения Блока “За гробом”):

Божья Матерь “Утоли мои печали”

Перед гробом шла, светла, тиха.

А за гробом — в траурной вуали

Шла невеста, провожая жениха...

Второе отделение было хоровым: “Ночные облака” и “Песни безвременья” прозвучали в отточенном исполнении хора Минина (при участии камерного состава Республиканской русской хоровой капеллы имени Юрлова). Как обычно, Свиридов с женой слушали музыку, сидя не в гостевой ложе, а в шестом ряду партера. В последней из “Песен безвременья” — “Иконе” (“Вот он, Христос, в цепях и розах...”) — Образцова прекрасно спела сольную партию; по настойчивому требованию зала эта вещь была повторена. Затем Свиридову пришлось выполнять обязанность, которая, как мне всегда казалось, была для него в тягость, — идти на вызовы.

Когда восторги публики закончились, композитор ушел за сцену, а его жена задержалась в зале. И тут меня словно бы что-то (или Нечто) толкнуло — подойдя поближе, я обратился к ней по имени-отчеству.

Эльза Густавовна вопросительно взглянула на меня. Я назвался.

Сразу же, без малейшей паузы последовало:

— Пойдемте, я вас представлю.

Она провела меня в небольшую комнату за сценой, где стояли две группы людей. В центре первой из них была певица, а во второй шел оживленный разговор между Свиридовым и незнакомым мне человеком.

Эльза Густавовна сказала собеседнику композитора (лишь годы спустя мне станет ясно, что это был кинорежиссер Швейцер): “Михаил Абрамович, Вы человек свой, а я хочу представить Юрию Васильевичу...” — и назвала меня.

То, что случилось потом, — невозможно забыть: Свиридов раскрыл мне свои объятья... Я, надо сказать, растерялся, но деваться было некуда. Мы обнялись и даже постояли в обнимку несколько мгновений.

А вот слова, сказанные Георгием Васильевичем в те недолгие минуты, исчезли из памяти совершенно. Наверное, это были такие же страстные и добрые слова, которыми он приветствовал меня в нашей переписке. Недавно, перечитывая черновики своих писем композитору, я смог вспомнить только, что именно в том первом разговоре Свиридов упомянул о знакомстве С. С. Гейченко с Клюевым (этот сюжет вскоре получил дальнейшее развитие, о чем — немножечко ниже). Документальной же памятью о вечере 24 марта осталась мне лишь собственная помета на концертной программе: “Первая встреча”. Позже, на других концертах, я еще дважды подходил к Свиридову, но о чем шла речь во время этих коротких бесед, я не помню. Но эти встречи, как по-канцелярски написал я попозже (13 сентября 1982 года) композитору, “стимулировали меня” — и очень сильно — к дальнейшей поисковой деятельности в “клюевском” направлении.

Я отправил в Михайловское письмо, в котором, сославшись на слова Свиридова, попросил С. С. Гейченко поделиться тем, что он помнит о Клюеве. 22 июля Семен Степанович ответил мне:

Уважаемый Сергей Иванович!

С Николаем Алексеевичем Клюевым я был знаком много лет. Познако­мился еще в 20-х годах. Познакомил меня мой знакомый, ставший в 1924 году сослуживцем, Николай Ильич Архипов, которого я очень близко знал до 1937 года, когда он и Н. А. Клюев были сосланы в Сибирь. Встречался я с Николаем Алексеевичем в Петрограде, Ленинграде и Петергофе, где с 1924 года работал в дворцах-музеях их хранителем. Часто бывал на квартире Клюева, который жил около Исаакиевской площади, рядом с бывшим германским посольством. Дом его стоял во дворе. Квартира была маленькая в одну комнату, разделенную занавеской на две половины. В одной половине была “гостиная”, она же “столовая”, она же “приемная” и все такое прочее... За занавеской была спальня и своеобразная часовня-молельня, в которой горела неугасимая лампада пред старинными прекрасными иконами, привезенными им с севера, из Вытегры. Вещей у Н. А. Клюева было немного, большинством их он гордился, рассказывая: “Вот чашка Наполеона, когда он жил в Москве, а эта кружка из Кремля, а это графинчик Петра Великого” и т. п. В книжном шкапу и сундуке, стоявшем возле него, он хранил свои книги, среди которых было много с автографами — Блока, Городецкого, Есенина... Здесь он хранил свои северные сувениры, разные бумажные свитки, разные рукописные книги и бумаги XVII — XVIII веков.

Выступал он публично не часто. С удовольствием приходил на наши молодежные сборища. Вместе со всеми “прикладывался” к рюмочке... Читал свои стихи вдохновенно и даже с какой-то “хлыстовщиной” — большим экстазом, входя в раж, он даже рвал на себе рубаху...

Одежда его была “деревенская”. Он носил обыкновенную русскую рубаху (синюю, голубую, розовую), кафтан-поддевку шерстяную. Зимой ходил в шубе с узким кушаком, шапке меховой, в сапогах с голенищами гармошкой.

Любил рассказывать о своих снах. Во сне бывал он и в Африке, и Голландии, Испании и Иерусалиме, встречался с Ефремом Сириным, Иоанном Богословом, В. И. Лениным.

 На квартире его я видел Есенина. В день смерти Сергея Александро­вича я был в доме Н. А. Клюева, и мы вместе побежали в “Англетер”.. Был я на “отпевании” Есенина на Фонтанке. Шел за гробом на вокзал, где в товарном вагоне поставили гроб и состоялось прощание с прахом поэта...

Прочитав эти краткие, но очень интересные воспоминания, я стал расспра­шивать Семена Степановича, не помнит ли он еще каких-нибудь подробностей, связанных с Клюевым. В своем ответе от 25 августа Гейченко, в частности, перечислил стихотворения поэта, слышанные им в авторском исполнении: “Есть в Ленине керженский дух...”; Песни: Гитарная, Застольная (“Мои застольные стихи”), “Придет караван...”.

Очень тронуло меня, что в этом письме, целиком писанном рукой Семена Степановича (предыдущее было напечатано на машинке и лишь подписано им), оказался и своеобразный “привет от Пушкина”. Это была тиражированная копия визитной карточки поэта, на которой стояло факсимиле подписи: “Пушкинъ”...

Еще до получения ответа из Михайловского, в начале августа, я побывал в Ленинграде, где, благодаря исключительно удачному стечению обстоятельств, в рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР мне выдали-таки “для ознакомления” хранящиеся там стихи и письма Клюева. О результатах работы с ними я вскоре известил Свиридова:

“В Пушкинском Доме я получил доступ к принципиально важным материалам творческого наследия поэта (вплоть до последних лет его жизни). Многое — и в биографии Клюева, и в его творчестве — становится ясным после знакомства с этими архивными документами. Среди них — стихи, не печатавшиеся пока нигде, в т. ч. и за рубежом.