Журнал Русская жизнь - Земство (апрель 2008) Страница 12

Мариенгоф в поэме «Слепые ноги» свеж, оригинален, но многое надуманно, не органично, образы навалены без порядка - это еще не великолепный Мариенгоф; Есенин в «Кобыльих Кораблях» - прекрасен, но питают его идеи Мариенгофа, разработанная им неправильная рифма, умелое обращение с разностопным стихом, умышленно предпринятое тем же Мариенгофом извлечение глагола из предложения:

В раскрытую рану какуюНеверия трепещущие персты? -

пишет Мариенгоф, опуская глагол «вставить» на конце первой строки.

…Русь моя, кто ты? Кто?Чей черпак в снегов твоих накипь? -

пишет Есенин, тоже опуская - парный существительному «черпак» глагол.

Влияние Мариенгофа столь велико, что первый учитель Есенина - Николай Клюев не выдержал и съязвил:

Не с Коловратовых полейВ твоем венке гелиотропы,-Их поливал МариенгофКофейной гущей с никотином.

Как бы то ни было, слава Есенина разрослась во всенародную любовь, а слава Мариенгофа, напротив, пошла на убыль.

Править русской поэзией Есенин, конечно же, решил один. Лелеемая в годы дружбы и творческого взаимовлияния книга «Эпоха Есенина и Мариенгофа» так и не вышла. А в 23-м году Есенин напишет: «Я ощущаю себя хозяином русской поэзии». Блок умер, Хлебников умер, Гумилев убит, Маяковский поет о пробках в Моссельпроме, Брюсов уже старый, остальные за пределами России, посему хозяевами быть не могут. Есенину это было нужно - стать хозяином. Закваска еще та, константиновская.

В ссоре Есенина и Мариенгофа - в плане событийном - была виновата Катя Есенина, навравшая брату, что пока он был за границей, Мариенгоф зажимал гонорары за совместные с Есениным публикации.

Это, конечно, послужило поводом, причиной же ссоры явилась дальнейшая ненужность Мариенгофа Есенину. Творческий союз был исчерпан. Есенин сам для себя определил: я первый. Но ни стихов Мариенгофа, ни дружбы с ним не забыл.

***

Иллюстрация дружбы поэтов - их заграничная переписка.

Письмо Есенина Шнейдеру, тоже собирающемуся за рубежи: «Передайте мой привет и все чувства любви моей Мариенгофу… когда поедете, захватите с собой все книги мои и Мариенгофа…» И больше никому приветов, и ничьих книг не надо.

Вот письма самому Мариенгофу: «Милый мой, самый близкий, родной и хороший… так мне хочется обратно… к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору…»

Это не поэтическое подельничество, это больше чем творческий союз, это, наверное, любовь.

У них даже любовные имена были друг для друга: «Дура моя-Ягодка!» - обращается Есенин к Мариенгофу с ревнивой и нежной руганью: «Как тебе не стыдно, собаке, - залезть под юбку, - пишет Есенин, когда Мариенгоф женился, - и забыть самого лучшего твоего друга. Дюжину писем я изволил отправить Вашей сволочности, и Ваша сволочность ни гу-гу.»

Как забавно требует Есенин писем друга: «Адрес мой, для того, что бы ты не писал: Париж, Ру дэ Помп, 103. Где бы я ни был, твои письма меня не достанут.»

Мариенгоф пишет ему ответы, такие же смешные и нежные. И вот вновь Есенин: «Милый Толя. Если б ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя, и не сомневался «…» в моей любви к тебе. Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришел домой… и т. д. и т. д.»

Ни одной женщине не писал Есенин таких писем.

По возвращении из-за границы Есенин собирался расстаться с Айседорой Дункан и… вновь поселиться с Мариенгофом, купив квартиру. Куда он собирался деть жену Мариенгофа, неизвестно: наверное, туда же, куда и всех своих - с глаз долой. Но…

Уже давно поэты предчувствовали будущую размолвку. Есенин напишет нежнейшее «Прощание с Мариенгофом» - ни одному человеку он не скажет в стихах ничего подобного:

Возлюбленный мой! Дай мне руки-Я по-иному не привык, -Хочу омыть их в час разлукиЯ желтой пеной головы.Прощай, прощай. В пожарах лунныхНе зреть мне радостного дня,Но все ж средь трепетных и юныхТы был всех лучше для меня.

Уже - «был». Еще точней определил предощущение расставания Мариенгоф:

Какая тяжесть!Тяжесть!Тяжесть!Как будто в головыРазлука наливает медьТебе и мне.О, эти головы!О, черная и золотая!В тот вечер ветренное небоИ над тобой,И надо мной,Подобно ворону летало.А вдруг-По возвращеньиВ твоей руке моя захолодаетИ оборвется встречный поцелуй!Так обрывает на гитареХмельной цыган струну.

После ссоры обидчивого Есенина понесло: и «подлецом» окрестил «милого Толю», и «негодяем». Но такое бывает с долго жившими единым духом и единым хлебом.

Потом они помирились. Встречи уже не будили братскую нежность, но тревожили память: они заглядывали друг другу в глаза - там был отсвет молодости, оголтелого счастья.

В 25-м, последнем в жизни Есенина году, у него все-таки вырвалось затаенное с 19-го года:

Эй вы, сани! А кони, кони!Видно, черт вас на землю принес!

(Помните, у Мариенгофа: «Эй вы, дьяволы!… Кони! Кони!»)

***

Как ни растрепала их судьба - это был плодоносящий союз: Мариенгоф воспринял глубинную магию Есенина, Есенин - лучшее свое написал именно в имажинистский период, под явным влиянием Мариенгофа.

Грустное для Мариенгофа отличие творческой судьбы поэтов в том, что Есенин остается великим поэтом вне имажинизма, Мариенгоф же - как поэт - с имажинизмом родился и с ним же умер.

Имажинизм - и мозг, и мышцы, и скелет поэзии Мариенгофа; лишенная всего этого, она превратилась в жалкую лепнину.

Великолепный Мариенгоф - это годы творческих поисков (в его случае уместно сказать - изысков) и жизни с Есениным.

В 20-м году Мариенгоф пишет программное:

На каторгу пусть приведет нас дружба,Закованная в цепи песни.О день серебряный,Наполнив века жбан,За край переплесни.

А 30-го декабря 1925 года заканчивает этот творческий виток стихами памяти друга:

Что мать? Что милая? Что друг?(Мне совестно ревмя реветь в стихах.)России плачущие рукиНесут прославленный твой прах.

Между этими датами вмещается расцвет великолепного Мариенгофа. Даже это, выбранное мной в заглавие, определение напоминает название какого-то изысканного цветка.

С 26-го года поэта под такой фамилией уже не существует. Есть прекрасный писатель, известный драматург, оригинальный мемуарист, который пишет иногда что-то в рифму -иногда плохо, иногда очень плохо, иногда детские стихи.

В стихах 22-го года Хлебников будто предугадал судьбы двух своих молодых друзей, написав:

Голгофа Мариенгофа,Воскресение Есенина.

Последнего ждали страшные предсмертные муки, Мариенгоф же благополучно пережил жуткие тридцатые, однако в истории литературы Есенина ждало возвращение, а Мариенгофа - исчезновенье.

Но достаточно прочесть несколько его строк, чтобы понять, что такая судьба незаслужена:

И числа, и места, и лица перепутал.А с языка все каплет терпкий вздор.Мозг дрогнет,Словно русский хутор,Затерянный среди лебяжьих крыл.А ветер крутит,Крутит,Крутит,Вылизывая ледяные плеши,И с редким гребнем не расчешешьСегодня снеговую пыль.- На Млечный ПутьСворачивай, ездок,Других по округуДорог нет.

Голос Мариенгофа - ни с кем не сравнимый, мгновенно узнаваемый.

В области рифмы Мариенгоф истинный реформатор. Единичные в русской поэзии - до него - опыты с неправильной рифмой скорее случайны. Мариенгоф довел возможности неправильной рифмы до предела.

Выдающейся работой над рифмой характеризуются уже ранние опыты Мариенгофа. Для примера - поэма «Руки галстуком»:

Обвяжите, скорей обвяжите вкруг шеиБелые руки галстуком.А сумерки на воротнички подоконниковКлали подбородки, грязные и обрюзгшие,И на иконе небаЛуна шевелила золотым ухом.

При невнимательном чтении можно подумать, что это белые стихи, но это не так.

Итак, следите за рукой: первая строка, оканчивающаяся словом «шеи», рифмуется с четвертой, где видим: «обрюзгшие», вторая строка, давшая название поэме - «руки галстуком» достаточно плоско рифмуется с шестой: «золотым ухом». Здесь все понятно: слово в рифмуемой строке повторяется почти побуквенно, но с переносом ударения.