Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6495 ( № 16 2015) Страница 12

Из крана капает вода.

Летят по улице Горация

Автомобили в никуда.

* * *

Клянусь усами Дали Сальвадора,

В жизни достаточно всякого вздора,

Впрочем, у каждого вкусы свои.

Жаль, не поэта увидишь с экрана

Чаще, а глупого политикана.

И рок-н-ролл не поют соловьи.

В жизни всё почти поправимо.

Было ж когда-то падение Рима,

Ну а потом ещё много всего.

Ходит по парку небритый бродяга.

Не для него этот стол и бумага,

Принтер, компьютер, другая бодяга –

Все наши бонусы не для него.

Неподалёку играет ребёнок,

Мастер игрушечных драк, автогонок.

Зная, что будущее лишь за ним,

Он улыбается хитро бродяге,

И возникают слова на бумаге.

Варвары снова вторгаются в Рим.

* * *

Т.В.

Друзья, проверенные временем,

Спасают снова.

Застрявший в бытовой проблеме, нем

Художник слова.

Мы – будем. Не пойдёт смещение

Небесной кровли.

Нет немоты, есть вдохновение –

Москва, Ростов ли[?]

* * *

Мы – отчаянный народ,

Птицы – наши боги.

Не закончить бы полёт

На большой дороге.

Только ветер нас и ждёт,

Ветер нервный, невский...

Приюти своих сирот,

Батя Достоевский!

* * *

Не зарекайся от зимы

И тьмы, ведь обязательно

Они придут сюда, а мы

Мы трудимся старательно.

А жизнь, которая одна

Просвистана, проспорена,

Как будто книжная княжна

В объятиях Печорина.

* * *

Беглецы, беженцы, отщепенцы, почти бомжи

Из Луганска военного мы в Россию явились.

Что же делать нам дальше – не знаю. Живи, дыши,

А все прошлые годы тебе, наверно, приснились.

Временная работа и временное жильё,

Но жизнь вообще штука временная, пойми же,

Не грусти о прошлом, где-то будет место твоё,

Просто русский язык родной стал тебе ещё ближе.

Осень в Ростове

Осень в Ростове, мне это внове,

Что ж, ничего-ничего.

Встретить придётся (зря хмуришь брови)

Где-нибудь здесь Рождество.

Я и не хмурю, в этой суровой

Жизни не двигайся вспять.

Лучше в Ростове гулять по Садовой,

Чем под Луганском лежать.

Юлия БЕЛОХВОСТОВА

Перевод с рыбьего

Так заглядишься в глубокую чёрную воду,

словно глазами ощупать пытаешься дно,

словно мучительно ищешь слова перевода

с рыбьего на человечий, понятный, родной.

Так намолчишься, намаешься этим молчаньем,

словно оно тяжелее гнетущей вины

всех мастериц виноватого взора и камнем

тянет ко дну, где такие же камни видны.

Где намывает теченьем песок, укрывая

бледных утопленниц, канувших в воду без слов,

в мёртвой воде без следа растворилась живая –

не остаётся на смерти от жизни следов.

Ближе и ближе к воде наклоняясь бездвижной,

словно расслышать пытаясь её немоту,

так и нырнёшь, только охнуть успеешь неслышно,

только ладонь поднесёшь к удивлённому рту.

* * *

Что нам осталось с того февраля?

Снега ведёрко да в дырках поля.

Нового мира семейственность встреч,

старого мира славянская речь:

слово за слово, за Родину, за...

Тонкие пальцы в чернильных слезах,

тонкие губы под корочкой льда,

в детских глазах – голубая слюда.

Что там осталось, кого сберегли

ветром расшатанные феврали?

Не отнимая руки от руки,

что ни напишешь – то с красной строки,

что ни забудешь – то зверь на ловца

выбежит красного ради словца.

Что нам осталось с того февраля?

Зябнут обветренные тополя,

и, попадаясь на веток крючки,

ватного неба белеют клочки.

У самого синего

У самого синего, у самого чёрного,

у серого, бурого, вскипячённого,

покрытого пенкой молочной, белой

(уже сбежало, пока кипело,

уже остыло – не дуй, не бойся),

у моря просоленная насквозь я,

до контурных карт, проступивших на теле,

до запаха йода и солнца в постели,

у самого синего чёрного моря

слова вылавливая в разговоре,

вскрывая панцирь намёков с хрустом

(о чём угодно, но не о грустном,

и не о прошлом, и не о ближнем),

считать до трёх – и остаться лишним,

но продолжать, как ни в чём не бывало,

волны считать до девятого вала.

И никого другого, кроме

По набережной опустевшей

пустой стакан летит вприпрыжку.

Там конного обгонит пеший,

не прибавляя шага слишком.

Там ветер рыщет, сатанея

от бесполезности запрета,

и только море солонее

слезы пролитой и пропетой.

И только тот, кто выжил в шторме,

кто вынырнул из перебранок,

и никого другого кроме

на набережной спозаранок.

Я напишу

Я напишу – читай меня, листай,

и складывай слова и смыслы вместе,

ставь между ними плюсик, словно крестик,

но крест на всём прочитанном не ставь.

Всё будет продолжаться день за днём

медлительно сиречь неторопливо:

река плюс ива, водоём плюс ива...

Мне кажется, река – не водоём.

Мне кажется, она теряет смысл

по горло зарастая камышами,

и рыбы забывают, чем дышали,

и пьют туман рассветный как кумыс.

А ты дыши, дыши и мне пиши,

я буду пить слова твои густые,

пока они в разлуке не остыли,

не остудили утренней души.

Я напишу, а ты меня читай,

води губами, пальцами по коже,

и то, что ты во мне понять не сможешь,

из этих слов и строчек вычитай.

У подсолнуха голова тяжёлая

У подсолнуха голова тяжёлая,

ниже, ниже клонится на плечо,

с лепестков пыльца разноцветно-жёлтая

сыплется и колется горячо.

Закатилось солнце куда-то за спину,

между гор лопаточных обожгло.

Говорили много, да всё напраслину,

оттого и губы кривили зло.

Оттого и вяли цветы измятые,

торопливо втоптанные в крыльцо,

оттого и руки в карманах прятали,

жёлтой перепачканные пыльцой.

Лето разлиновано по линеечке,

клонится подсолнухом голова,

а из головы выпадают семечки,

чёрные и гладкие, как слова.

Теги: Валентин СОРОКИН , Валерий СУРНЕНКО , Юлия БЕЛОХВОСТОВА

Мелкие бесы меряются чинами

Михаил Айзенберг. Справки и танцы. - М.: Новое издательство, 2015. – 76 с. – Тираж не указан.

В поэзии можно ценить многое: невероятность образов и мастерство стихосложения, глубокую философскую насыщенность и бурлящую энергию, видение тонких взаимосвязей между вещами и грубую силу сермяжных слов. Каждый читатель руководствуется собственными критериями качества. Я, например, люблю авторов, которые не обманут ожидания. Даже не так: я люблю "чётких" авторов, которые «не кинут», если выражаться по-пацански. Открываешь сборник Арсения Тарковского или Георгия Иванова и знаешь, что все тексты находятся выше определённой планки, нигде авторы не допустят лажи. Для меня это – признак уважения к читателю. К сожалению, у современных авторов такое качество встречается далеко не всегда. Причём – что особенно печально – даже у авторов маститых, имеющих определённый авторитет в литературном пространстве. Засим – довольно прелюдий. Сегодня под нож «Литпрозектора» попала новая книга Михаила Айзенберга «Справки и танцы».

Общее впечатление от книги довольно своеобразное. Прежде чем описать его, напомню, что Михаил Натанович Айзенберг родился в 1948 году. Так вот: при чтении постоянно возникает мысль, что перед тобой – книга молодого автора. И не какого-нибудь, а самого что ни на есть Бродского. Поясню на конкретном примере:

Слух неразборчив, или ушная полость

ближе к земле тянется к анонимам:

между шумов их говорящий голос

передоверен самым необъяснимым.

Вы спросите, чем же плох ранний Бродский, и я отвечу, что ничего-таки особенного против него не имею. В ранних стихах намечаются тренды, которые будут развиты в зрелый период. Нормальный процесс становления индивидуальной манеры. Но подождите-ка: речь ведь не о молодом Иосифе Александровиче! Перед нами – книга убелённого сединами и прочно занявшего место в современной литературе поэта Айзенберга! Неужели вершина его поэтики такова? Как ни прискорбно, да. Очевидно, он очертил для себя границы той «комнаты», из которой выходить уже не собирается. Но вдруг в рамках такого подхода возможны какие-то удивительные открытия и находки, стилистические изыски или в конце концов пресловутое «приращение смысла»?