Газета День Литературы - Газета День Литературы # 138 (2008 2) Страница 12

Услышал едва различимый звук, мягкий рокот, шелестящий звон. То гремели невидимые, летящие из горы водопады. Он различал удары воды о камни, переливы выдавливаемых из горы струй, всплески ударявшихся друг о друга потоков, ровный гром ручья, который затихал, сливаясь с невидимым озером. Музыка ключей, распадавшаяся на множество звучаний, была речью, с которой обращались к нему камни, травы, притихшие в зарослях птицы, дремлющие в глубинах озера рыбы. Его дыхание, сердцебиение, неясные переживания и чувства входили в таинственную гармонию с волшебным местом, словно духи воды и земли принимали его, вели под руки, совлекали покровы, оставляя нагим, каким родила мать. Покрывали его тело завораживающими прикосновениями и поцелуями. Он забывал своё прежнее житие, место, из которого явился, свой жизненный путь. Превращался в язычника, вернувшегося к волшебным ключам. В волхва, пришедшего поклониться духам природы.

Стоял у ключей в тумане. Его ночное зрение не могло одолеть плотную мглу, в которой тонул блеск звёзд, гасли отсветы ночного неба. Лишь слух угадывал множество бьющих из горы потоков, льющихся с разных высот водопадов. Словно слепец, наощупь, вытянув руки, пошёл. Внезапно кто-то холодный и быстрый схватил его пальцы. Это была водяная струя. Другая упала на ногу, вымочив брюки. Третья твёрдо плеснула в грудь. Он коснулся рукой камня, ощутив бурлящую, вылетавшую наружу воду. Показалось, что камень сжал руку, потянул к себе. Гора готова была расступиться, взять в свою глубину, поместить в подземное царство, где рожались воды, обитали духи, билось сокровенное сердце горы. Это не испугало его. Было сладко чувствовать своё единство с горой, с водопадом, с мокрой веткой, с туманным настоем из цветов, рыбьей молоки, невидимых звёзд.

Он решил дождаться рассвета, чтобы на заре разглядеть священное место. Отошёл от звенящей горы. Опустился на влажный каменистый откос.

Перед глазами колебалась бестелесная туманная мгла. Словно к источнику стекались души тех, кто однажды здесь побывал. То были древние финны в звериных шкурах, селившиеся вдоль лесистых озёр. Славяне в холщёвых одеждах, окружавшие частоколом холмы. Здесь были дружинники Трувора, спрыгивающие в мелкую воду из ладей с изображением диковинных птиц и животных. Приходили тевтоны омыть свои раны, полученные от русских мечей. Спускался отшельник, рубивший в дебрях потаённый скит. Припадал к ключам царский гонец, несущий грозную весть. Сходились богомольцы и странники, блаженные и юроды. Добродетельные помещики из окрестных усадеб и проезжие камергеры из надменной столицы. Отступавший белый отряд наполнял измятые фляги святой водой. Красные конники поили у священных ключей запалённых лошадей. Солдаты вермахта ополаскивали в струях свои потные тела. Сталинские пехотинцы перед атакой пили целящую сладость.

Коробейников смотрел на бесшумное сонмище, погружённый в созерцание.

Отсюда, из-под горы, у бьющих ключей, он возьмёт землю, помнящую Трувора.

Достал с груди полотняный лоскут. Постелил у ног, вглядываясь в его размытую белизну. Извлёк из кармана походный нож. Раскрыл лезвие. Стал рыхлить землю, чувствуя, как сталь, углубляясь в грунт, скребёт каменные частицы. Зачерпнул пригоршней холодную бархатную мякоть. Держал на весу, улавливая прелые запахи, сырой безжизненный холод. Старался вообразить, как в этой мертвенной горсти присутствует бесконечно удалённое время. Как отпечаталась в ней стопа Трувора, звук его голоса, стеклянный отблеск его золотой бороды. Как запечатлелось в этой холодной материи смоляное солнце княжеского терема, кожаный, с серебряными бляхами щит, чеканная заздравная чаша. Но всё, что он мог представить, являлось ему из картин Рериха и Глазунова. Явилось не из бездонных кладовых истории, как ниспосланное откровение, а из чужого искусства, из разноцветного неправдоподобного мифа. Земля в его руках не откликалась на его чаяния. Была мёртвой материей. Разочарованно и печально он ссыпал её на белый полотняный квадрат, затемнив его середину.

Он ощущал свою несостоятельность, отпадение от природы. Свою неспособность понять бессловесный хор, распознать реющие вокруг безымянные силы. Его разум был запечатан. В нём спали формы сознания, через которые он бы мог вернуться обратно в природу, преодолеть трагическое распадение, обратиться к духам земли, чтобы они открыли ему свою тайну. В его памяти была натянута струна, на которой замерли, перестав звучать, божественные гармоники мира. Он не умел управлять пространством и временем. Был бессилен перелететь в прошлое и оказаться рядом с потным конём Трувора, увидеть впившегося в конский бок солнечного слепня, блестящее от пота лицо всадника. Князь хлестнул по конскому боку плёткой, пошёл в намёт по цветущим бурьянам, пропадая в них с головой. Но это ясновидение было ему недоступно. Природа не пускала в себя. Он был виноват, совершил перед ней какой-то забытый грех. Должен был покаяться, вымолить у природы прощение.

И он сел перед горстью земли, положив на неё ладонь. и вдруг вспомнил, как мальчишкой изловил паука "коси-коси-ножку", безобидное существо на тонких ходулях, перебиравшееся по дощатой скамейке. Оторвал пауку несколько ножек, отбросил изувеченное тельце. Смотрел, как на доске ножки продолжают сокращаться, беспомощно пульсируют и трепещут. Это забавляло его. Его радостные глаза, жадное любопытство не угадывали невыносимую боль гибнущего беззвучного существа, вселенское страдание убиваемой жизни, уход которой отзывался помрачением всей Вселенной. Вместе с этим погибающим существом гасли звёзды, взрывались светила, испепелялись миры…

Паучьи ножки продолжали пульсировать, и он вспомнил об этом теперь, каясь перед горстью земли.

Юношей, охотясь в зимних волоколамских лесах, он застрелил зайца. Скользил по насту на лыжах, сминая сухие зонтичные цветы. Увидел у куста углубленье в снегу, оплавленный снег, обрывавшиеся заячьи следы. Перед самыми лыжами, в снежной норе, скрывался заяц. Его дыхание оплавило снег, его тепло остеклило кромки норы, его большое пушистое тело таилось под коркой наста. Медленно, ужасаясь и не веря в свою удачу, он стянул с плеча двустволку. Навёл на снег и спустил курок. В дыме, огне и грохоте из-под лыж вырвался живой окровавленный зверь. В прыжке, с разорванным красным боком, оглянулся рыжим обезумившим глазом. Косо, заваливаясь, помчался, оставляя на насте красные бусины. Завалился на бок, опираясь на передние лапы. Смотрел на своего убийцу. Боясь, что упустит добычу, Коробейников нацелил ружьё ещё раз. И заяц вдруг закричал. Крик был человечий, истошный, умоляющий. Этим криком заяц расставался с жизнью, с просторными полями и окрестными опушками, с белёсым зимним небом и невидимыми, наблюдавшими его смерть зверями и птицами. Этот крик был невыносим, свидетельствовал о том, что совершается непоправимая беда, неисправимое злодеяние, и он, Коробейников, повинен в этом. Торопясь прервать этот вопль, он нажал на курок, хлестнул дробью. Заяц молча и тихо лёг. Лежал на снегу, окружённый мазками крови, и ветер шевелил его дымчатый мех. Коробейников боялся к нему прикоснуться. Чувствовал, как ужасно совершенное им злодеяние среди перелесков и безлюдных полей. Теперь, сидя перед горстью земли, каялся, просил у земли прощенья. Умолял отпустить ему тот давнишний грех.

В Никарагуа, на Атлантик кост, он двигался с сандинистами в болотистой сельве, преследуя отряды мятежных мескитос. Вместе с пехотой погружался по пояс в тёплый зловонный бульон, тащил на плече трубу миномёта. Чувствовал, как лицо, искусанное комарами, сожжённое солнцем, изъеденное ядовитой пыльцой, превращается в пылающую опухоль. На берегу океана, омывшись в прибое, он покинул бивак измождённых пехотинцев. Прихватив сачок для ловли бабочек, двинулся вдоль океана. Огромный, пышный, цветущий куст был наполнен благоуханием, пьяной сладостью, удушающим жаром. В это облако жара и наркотической сладости со всего побережья слетались бабочки. Огненно-красные вихри мчались к цветам, превращались на миг в алых, с отточенными крыльями, папильонид, мяли лапками пряное соцветие, отливали золотом крыльев и вновь исчезали бесшумными вихрями. Полосатые, черно-золотые нимфалиды, словно крохотные крылатые зебры, стадами паслись среди веток, осторожно опускаясь на цветы. Траурные, с алыми пятнами, данаиды влетали в соцветье, обнимали, сладострастно сжимали крылья, самозабвенно замирали среди белых кистей. Куст трепетал, был полон жизни, окутан струящимся жаром, в котором реяло множество волшебных существ, драгоценных ангелов, образуя вокруг куста волшебную сферу. Коллекционер, собиравший свою коллекцию на всех воюющих континентах, он обомлел от этого доступного богатства, ринулся на него с сачком. Задыхаясь от счастья, секущими ударами перехватывал алые вихри, видя, как в кисее шелестит красный трепещущий сгусток. Вычерпывал из пьяного воздуха чёрно-золотых небожителей, нащупывая сквозь марлю крохотное тельце, сдавливая хрупкую грудку, прекращая пульсацию крыльев. Снайперским ударом смахивал с цветка лазурного ангела, ловя ликующими зрачками его небесную синеву. Куст был центром вселенной, куда Господь направлял посланцев, и они слетались на свой совет, несли на крыльях переливы рая, серебристую пыльцу заоблачных высей, благую весть небесных посланий. Понимая, что ему явлено чудо, он хотел приобщиться к нему, захватить в собственность, запечатлеть небывалое зрелище, поместить в застеклённые коробки своей московской коллекции. Врывался сачком в глубину куста, обмахивал соцветия, выхватывал драгоценную добычу, едва успевая её умертвлять, уложить в жестяную, с ватными слоями, коробку. Это была бойня. И смерть этих прекрасных беззащитных существ тотчас восполнялись новыми, являвшимися из мироздания жизнями. Он очнулся, преодолел своё безумие лишь тогда, когда на дороге запылили тяжёлые грузовики, вытаскивая на прицепах орудия. Убрал сачок, двинулся, шатаясь, к дороге, чувствуя, как пылает за спиной божественный куст, окружённый небесным сонмищем. Теперь, в этой русской ночи, у Труворова городища, он вспоминал тот куст на берегу океана, и учинённую им бойню. Каялся за множество загубленных жизней, за своё свирепое вторжение в природу. Исповедовался земле, просил у неё прощение.