Газета Завтра Газета - Газета Завтра 455 (33 2002) Страница 12

П.П. Для меня, например, технология тюрьмы началась с того, что после первых допросов меня завезли в одно из отделений в районе Таганки. Там оформили арест и привезли в тюрьму. И первое, что я запомнил — запах тюрьмы. Его ни с чем спутать нельзя. Запах беды, застоявшийся запах горя. Серые темные стены. Железные двери. Почему-то много стука. Лязг ключей, лязг дверей, лязг затворов. Лампочка под потолком маленькая.

Сначала была одиночная камера, пока оформляли. А потом завели в камеру, где сидел уже бывалый народ, в смысле те, которые уже знали что, где и как. Мне начали объяснять, что тут можно делать, что нельзя. А потом начались обычные тюремные "круги".

Сначала тебя забрасывают в камеру, где есть свободное место. Там ты проводишь несколько дней. За это время тюремное начальство и оперативная служба получают соответствующие указания от следствия по твоему режиму, и после этого начинаются перемещения. Тебя переводят в другую камеру, и начинается комплектование ее в соответствии с задачами, которые поставило следствие. То есть к тебе подсаживают одного или нескольких человек, которые, так сказать, "помогают следствию". Создается атмосфера как бы наоборот. Специально подбираются лица психологически несовместимые, а если кто-то из этого "пресса" выпадает, то таких быстро отселяют. Только как-то сжился, привык — снова перемещение. Смысл такой "тусовки" очевиден и проверен годами — сломать человека, заставить его жить в предельном напряжении, на нервах, и тогда — глядишь, он "расколется" или начнет видеть в своем следователе "избавителя" от всего этого ужаса, будет готов подписать любую бумагу лишь бы облегчить себе режим.

КОРР. Павел Яковлевич, вы — разведчик, человек, которого готовили в свое время действовать в тылу противника, где, соответственно, достаточно шансов быть убитым или попасть в плен. Но есть, наверное, некая драма в том, чтобы оказаться в темнице у своих. Насколько помогала вам ваша собственная психологическая закалка или это был совершенно новый опыт, который никак раньше невозможно было предусмотреть?

П.П. До того дня в тюрьме я не бывал. Поэтому представить себе эту обстановку мог разве что по книгам или рассказам. Но какого-то глухого отчаяния или безысходности не было. Когда следствие начало "прессовать" мою семью и моих друзей, пугая их историями, как мне мучительно и плохо в "нечеловеческом тюремном быту", мой хороший товарищ Володя Кравчук сказал моей жене: "Чем они его хотят напугать? Камерой? Так его жизнь никогда комфортом не отличалась. Казармы, полигоны, войны, общежития, интернаты. Нашли чем пугать. Он там выживет". Володя был абсолютно прав. Следователи рассчитывали именно на то, что вся тюремная обстановка, психологический дискомфорт, вся эта среда обитания — она сломает, заставит опуститься, сдаться. Но вышло наоборот. После первых недель привыкания включился механизм адаптации. Я же всегда жил среди людей. Казарма, конечно не тюремная камера, но опыт жизни — тот же. В тюрьме ведь тоже нет ничего своего, только еще в квадрате. И распоряжаться собой здесь так же не можешь, только в более унизительной и давящей форме. Например, в тюрьме тебя никогда не называют по фамилии. Открывается маленькое окошечко и, если вызвать нужно кого-то, то кричит: "Кто тут на П, кто тут на Б"? Называешь фамилию свою. Если та — то командуют: "На вызов". Атмосфера, конечно гнетущая, тяжелая. Но весь мой предшествующий жизненный опыт позволил мне адаптироваться.

КОРР. И сколько месяцев продолжалась эта "прессовка"?

П.П. Примерно полгода, а потом я попал в госпиталь. А после госпиталя я как-то спокойно вернулся, привык, и ко мне привыкли. Те же тюремщики привыкли, кое-что поняли. И мне было проще. Притерся, что ли.

КОРР. А когда вы оказались в обычной камере среди обычных арестованных, то есть уже без подсадных уток, как к вам народ отнесся?

П.П. Да нормально. Сейчас те люди, с которыми я сидел, мне звонят, поздравляют, даже письма пишут. С некоторыми мы встречались, нормальные люди. В тюрьме ведь не все преступники. Конечно, много криминала. Но очень много людей, которых там просто нельзя держать. Которые, даже если и совершили какое-то преступление, то мелкое, несущественное, незначительное. За которое лишать человека свободы — просто грех. Но всё равно: закрывают, держат, дают срок. Очень многие сидят просто понапрасну. Один мой сокамерник, не стану называть его фамилию, отсидел 4 года и 9 месяцев и 13 дней. Единственный человек, который отсидел здесь больше меня, дожидаясь суда. И что? На суде ему назначили срок 4 года 9 месяцев и 13 дней. Только для того, чтобы "закрыть" эту его "отсидку" приговором и изобразить правосудие. Потому что ничего в его деле не было доказано. Но отпустить его без приговора — значило признать свою ошибку…

КОРР. Из вашего рассказа, из рассказов других людей создается впечатление, что вся наша карательная система напоминает какой-то жуткий механизм. То есть если тебя зацепило даже краем одежды, то пока она тебя всего по всем шестеренкам не перемелет, не перекрутит и сама не выбросит, то вырваться из нее невозможно.

П.П. Ты прав. До ареста еще можно что-то доказывать, как-то бороться за себя, пользоваться правами. Но если тебя арестовали, то все — отныне ты однозначно виноват. И всё направлено только на одно — любой ценой доказать твою вину и дать соответствующий срок. После ареста уже никого в следственной машине не интересует истина, а уж тем более — справедливость. Доказать, посадить и отчитаться. Всё. И под эту формулу будет подгоняться все вплоть до любых фальсификаций.

Это очень наглядно особенно продемонстрировано с Константином Барковским. Он (это установлено документально) в день убийства Холодова получал военный билет. Ездил в Рязань за своим личным делом офицера запаса, привез его в Люберцы, получил в этот же день военный билет, там примерно шесть подписей военкомовских начальников, несколько печатей. Все подписи и все печати датированы 17 октября 1994 года, то есть в день этого происшествия. Свидетели, которых допрашивали, показывали что и в Рязани и в Люберцах Барковский был, что он лично получал военный билет офицера запаса. И что? Следствие начало запугивать свидетелей и работников военкомата. Под конец договорились до того, что якобы это я ему устроил это алиби. Но я ни в Люберцах ни в Рязани не знаю ни одного работника военкомата, и меня там никто не видел.

КОРР. И как в этих условиях получалось бороться за правду?

П.П. Когда всем нам, арестованным по этому делу, стало совершенно понятно, что никакой объективности от следствия мы не дождемся, то надо было как-то защищаться. А к этому моменту мы уже хорошо знали, как следствие подбирает и инструктирует свидетелей, запугивает неугодных, фальсифицирует материалы. Следствие упорно строило свою версию, ту версию, которое оно придумало. Подгоняло доказательства, подтверждающие события, которые оно же и выдумало. Смириться с этим — значит просто сдаться, лечь под следствие. Но как сопротивляться, если ты совершенно бесправен и ничего не можешь сделать? Вот в этих условиях возникла своя тактика. Если следствие фальсифицирует события, доказательства и факты, то почему бы не помочь ему, но уже в своих личных целях. Говорят тебе: давай, мол, колись когда ты с тем-то делал то-то и то-то? Я этого вообще не делал и человека этого в глаза не видел, но как заставить следователей зафиксировать твою правду? Вот и приходилось хитрить. Соглашаться с версией следствия, но заплетать в нее такие факты, которые полностью разрушали этот бред.

Так было, например, с Александром Капунцовым. Известно, что Холодов перед смертью получил жетон от камеры хранения. Так вот, в своем "признании" Капунцов "сознался" в том, что именно он заложил дипломат. Заложил его сначала на Ленинградском, потом на Ярославском вокзале в автоматическую камеру хранения. Что ездил его закладывать со своим сослуживцем старшим лейтенантом Селиваненко. Что ездил закладывать дипломат на машине — красной "девятке". Следствие с удовольствием проглотило это признание, даже не удосужившись их проверить. Очень уж удобно все ложилось "в тему". А на суде выяснилось что автоматических камер хранения ни на одном из трех вокзалов не было. Их давно демонтировали. То есть он этого сделать физически не мог. Выяснилось, что с Селиваненко он не мог закладывать что-либо вообще, потому что Селиваненко погиб в автокатастрофе 4 января 1994 года, за 8 месяцев до описываемых событий. И красной "девятки" в это время у Капунцова не было. Он тогда ездил на синей "шестерке". Так оно и пошло в обвинительное заключение, а на суде лопнуло.

Мы отлично понимали, что следствие не будет объективным, и рассчитывали только на объективность суда. Может быть, это была не самая лучшая тактика, но другой тогда у нас не было.