Газета День Литературы - Газета День Литературы # 111 (2005 11) Страница 12

И всё шепчет одно позабытое имя!

И уходит, почувствовав в горле першенье...

Подолом прошуршав по репьям и осоту.

И кидается, зная одно лишь спасенье,

Головою и сердцем — в работу, в работу!

А в ночи налитым белым телом горячим

Согревает постель, и простынка льняная,

Её груди тугие, как есть, обозначив,

Льнёт к соскам её горьким, их горечь смиряя...

И от женской от ласки её неизбытой —

Лунный свет изнывает и словно густеет...

Только лунному свету объятья открыты.

Только он лишь на свете обнять её смеет!

Он целует все годы её и жалеет.

И она с ним в обнимку стареет, стареет...

ГОСПИТАЛЬ, 1945

Наливается алым закат,

И роса усмиряет траву.

На приступке — безногий солдат

Жадно воздух вдыхает: "Живу!"

А в халатике продувном

Чуть поодаль белеет сестра.

Все-то думы его об одном:

Ну зачем вы спасли, доктора?!

Дух земли и хмельной и густой

Колобродит в больничном саду,

А солдатик — совсем молодой,

И сестра молода на беду!

И халатик — слепящий до слёз,

И колени — ознобно-круглы,

Под косынкою — тяжесть волос,

Влажны губы, и руки белы.

Мир на свете, и лето, и жизнь!

Зубы стисни, глаза отведи...

Эй сестричка, к солдату склонись

И прижми к своей белой груди!

БАЛАЛАЙКА

Балалайку берёт мой отец —

И по детству, по годам, по струнам!

(Не кончал музучилищ, но — спец!)

И далёким становится, юным.

И я, пряча неясный испуг,

Не свожу с него долгого взгляда.

Словно вот и откроется вдруг,

Что и видеть-то сыну не надо:

Как он шёл, весь от жизни хмельной,

В кирзачах, в порыжевшей шинели,

С полустанка ночного домой.

И медали при шаге звенели.

С ветром в ногу шагал он легко.

С ясной думой, что выжил и молод,

Всё гадая — кто встретит его.

А встречали — разруха и голод.

Как сидел он в родимом дому,

Наклонясь над победною чаркой,

Освещая сиротскую тьму

Фронтовою своею цигаркой.

А потом — появилась она...

Кареглазая девушка — мама!

Жизнестойкое слово — жена

В его сердце ударилось прямо!

И они вскоре стали — семья!

Когда "горько" на свадьбе кричали,

То меж ними витал уже я,

А они про меня и не знали!

У ВОКЗАЛА

Много было их, молодых,

У Голутвина тарахтевших

На подшипниках жутких своих,

Снизу вверх на прохожих глядевших.

Мы робели, но, помню, глупцы,

Удивлялись (как было нам просто!),

Что вот катятся чьи-то отцы,

А мы — дети, и выше их ростом!

Где нам было подумать о том,

Что не все они станут отцами,

Что вокзальная площадь — их дом.

Упираясь в асфальт кулаками,

Они странно смотрели нам вслед,

А в глазах столько боли сквозило...

Как давно их в Голутвине нет,

Будто горя и не было...

Было!

ЖАЛОСТЬ

Он мучился в госпиталях,

Израненный и молодой.

Но выжил и на костылях,

С медалью вернулся домой.

А ей — показаться не мог.

Курил всё и в поле смотрел...

И там, где был правый сапог,

Теперь — только ветер шумел.

Раз кто-то в плечо задышал,

Когда он вздремнул на крыльце.

Он, вздрогнув, сквозь сумрак узнал:

Она... тлеет жалость в лице.

И пальцы — цигарка прижгла,

Дремуче заныло в груди.

Во сне он заплакал: "Пришла..."

Но вслух ей ответил: "Уйди!"

Он люто вдруг вспомнил войну.

Поднялся привычным рывком,

Задев костылями луну, —

С крыльца

да о звёзды —

виском!

ПАМЯТИ ОТЦА

Вот и кончился скорбный твой путь

На земле, золотой мой отец.

Дай глоток твоей славы хлебнуть,

Твой терновый примерить венец!

Разведрота твоя столько лет

Заждалась в занебесном краю.

Непосильно, что всё — тебя нет.

Что один, пред собою стою!

Я — себя половина теперь,

А другая — тоскует в тебе.

Как жестоко захлопнулась дверь,

Отче мой, в нашей общей судьбе!

Ни полслова, и ни прости,

Ни прощения, только — прощай!

Лишь свеча в онемевшей горсти

Точит слёзы: "Христос — воскресай!"

Марина Струкова СОЛДАТ ИМПЕРИИ

***

— У них имперские амбиции! —

визжит завистливый нацмен,

и наши бывшие провинции

трясут знаменами измен.

А сами втихомолку грешные

порою жаждут всей душой

простора, как у нас — безбрежного,

и доли как у нас — большой…

У нас имперские амбиции,

они нужны, чтобы сберечь

и рода русского традиции

и цель великую, и речь.

Не жадность и не злость кромешная —

имперскость. Не жестокий спорт.

Империя — лишь неизбежная

броня от приграничных орд.

И пусть опять над нами властвуя,

они ведут трофеям счет.

Империя — не дума праздная.

И ложь от правды отсечет.

У нас имперские амбиции,

они нужны, чтобы сберечь

и рода русского традиции

и цель великую, и речь!

СвЯтослав

— Иду на вы! — и руку вскинул к тучам

с Востока. — Так и скажет пусть гонец.

— А если просто к дани их примучим?

— Княгиня, я воитель — не купец.

Иду на вы, на вы — на тьму — так значит.

Ура — у Ра, у солнца мы с тобой…

Гонец в простой одежде черной скачет,

лишь засапожный нож везет с собой.

Иду на вы! — хазарам вызов бросит,

Живым не взять, и рабством — не грози.

А наши души — сокол в рай возносит.

А наша слава — громом по Руси!

***

Святослав ответил Ольге просто,

вариантов в летописи нет.

"Вера христианска — есть уродство".

Топором не вырубить ответ.

"Надо мной дружина засмеется,

божий раб — не вольный человек".

Верил князь в Перуна, Ладу, Солнце,

а не в сети, что закинул грек.

Пусть во имя Рода сердце бьется,

Русь зовется Родиной досель.

…И любая вера — есть уродство

если из-за тридевять земель!