Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №6 (2001) Страница 13

Цыгане вдруг закричали:

- Немцы!

Возникла суматоха. Люди пошвыряли товар на телеги и погнали лошадей к лесу, окружившему город плотным забором с трех сторон. Оттуда их турнули: в лесу был военный завод, там заняли оборону красноармейцы.

Порядок в городе навели только к обеду. На дверях и на окнах дома "Водник" развесили плакаты: "В ответ на наглое нападение фашистских громил просим зачислить нас в ряды Красной Армии для защиты социалистического Отечества: Георгий Иванович Солдатенко - капитан буксирного парохода, Василий Солдатенко - первый штурман самоходного судна, Александр Солдатенко - шкипер баржи".

Солдатенко были потомственными речниками, их знала вся река - от Касимова до Горького. Георгий Иванович и его сыновья выглядели именинниками - в холщовых выглаженных кителях с ярко начищенными пуговицами.

Состоялся шумный митинг, выступали все желающие, красиво говорил Георгий Иванович:

- Дорогие земляки! Вероломный враг напал на нашу любимую Родину, бомбит мирные города и села, построенные нашими мозолистыми руками. Но нас и наше рабоче-крестьянское государство не запугать. Мы развеем миф о непобедимости германо-фашистской группировки, война пройдет за пределами нашей священной земли. Будем бить гитлеровскую шайку и его приспешников на их территории. Поклянемся, что очистим нашу родную землю от кровожадного захватчика, будем гнать и беспощадно уничтожать озверевших варваров до последнего. Русский закон - фашистскую погань вон! Клянемся!

- Клянемся! - ухнула в ответ площадь.

Запели "Интернационал". Люди записывались добровольцами в народное ополчение, в истребительный батальон.

Началось шествие с оркестром по улице. Оркестр гремел без устали: "Стоим на страже всегда, всегда!.." Впереди, со знаменем пароходства, вышагивал Солдатенко-старший, за ним - его сыновья. На реке торжественно, не переставая, гудели пароходы. Забили церковные колокола.

Митинг продолжался до глубокой ночи.

По радио передавали о тяжелых боях на границе.

Вечером жильцы нашего дома вынесли столы во двор, чтобы торжественно проводить на фронт Солдатенко-старшего и его сыновей. Играл патефон.

Мама не пустила меня к столу, объяснила:

- Там взрослый разговор...

Сами проводы Солдатенко-старшего и его сыновей я постыдно проспал. И не мог себе простить этого все последующие годы.

Первый удар

Нашу школу приспособили под госпиталь, и вскоре сюда стали привозить раненых.

Димка, мой друг-приятель, засел у госпиталя в дозор: вдруг отец появится, а его сын не встретит. Он притулился с умным видом у госпиталя и, чтобы его не шуганули, играл в войну: одной рукой водил в воздухе, изображая наш самолет, воинственно жужжал, другой швырял мелкие голыши на стекляшки, рассыпанные на земле. Так он громил фашистских гадов.

Я примостился рядом.

У госпиталя сгрудились женщины. Дядька в белом халате оттаскивал их от дверей, твердил:

- Не положено, гражданочки-матери! Не положено!..

Женщины окружили первый автобус, пришедший от железнодорожного вокзала, второй, третий... Метались в забытьи от машины к машине, заглядывали в окна. Димка, изловчившись, ловко проскочил к дверям автобуса, но толпа отшвырнула его в сторону. От обиды он чуть не заплакал.

Распахнули двери госпиталя. Женщины образовали живой коридор, замерли.

Раненых несли на носилках. Они были завернуты, как куклы, в бинты с ног до головы. Один из них, с грязными пятками, торчавшими из-под бинтов, вдруг улыбнулся и пошевелил кончиками усов. От удивления я опешил: раненый улыбался и топорщил усы именно мне. Меня что-то смутило, что-то в его лице почудилось знакомое.

В тот же день я решил увидеть Усатика еще раз. Просто он не выходил у меня из головы.

Я перелез через забор госпиталя и плюхнулся в крапиву. Большой двор зарос репейником и лебедой. У забора громоздились школьные парты, полыхала бузина, облепленная воробьями. Стоял трезвон, хоть затыкай уши. Появился дядька, который отгонял женщин от госпиталя. Его называли Камбала: он был одноглазым, но видел отменно. Камбала подошел к женщинам, вертевшимся у окон, молча отвел их за ворота. Тетки ругались почем зря. Камбала безмолвствовал. Тетки ворчали, что у него нет креста на шее и Бог возьмет другой глаз. Камбала и тут не раскрыл рта. Он плакал тем глазом, которого у него не было.

...Дома я выпалил с порога:

- Мама, у папы усы есть?

- Опять ты что-то выдумываешь, - холодно ответила она. Мама смотрела куда-то сквозь меня, на стену, где висела фотография отца, затянутого в командирские ремни. Усов у отца не было.

В последние дни мама вела себя странно: на работу не ходила, сидела неподвижно у окна, куталась в папино пальто. Пальто она берегла пуще всего. Не хотела, чтобы папа ходил в шинели, когда приедет на побывку домой: люди, встретив военных на улице, перво-наперво спрашивали про фронт, а потом плакали. С начала войны папа не прислал ни одной весточки. Мама переживала, но внешне крепилась.

Однажды мама долго не спала ночью - сидела на кровати, поперек ее, прислонившись спиной к стене, где был ковер. Когда я просыпался, садился плечо к плечу. Молчали. Каждый думал о своем. Мне вспоминалось одно и то же.

Выбегаю на крутой берег реки и замираю: раздолье до самого горизонта. Там спит солнце, оно просыпается, ворочается, освещает облака. Река еще в тумане, но неугомонные утки уже в заботах - смело плавают среди барж. Натруженно поскрипывают транспортеры, по ним нескончаемым потоком ползут из трюмов барж речной песок, каменный уголь, щебенка. Буксиры недовольно шипят: "Чап-чап! Чап-чап!" Торопят людей в дорогу.

А вот и светило! Река разом вспыхивает тысячью огоньков, пароходы и буксиры, как по волшебству, разом становятся из белых розовыми.

Появляется папа, прижимает к себе, согревая меня своим телом. Так здорово сидеть рука об руку, не сговариваясь, смотреть вместе на пароходы. Нам давно хочется пробраться на один из них и уплыть в неведомый, далекий мир, где вода вспыхивает от солнечных лучей тысячью блестящих светлячков. Папа обещал, что мы обязательно поплывем на пароходе в Рязань, откуда он был родом.

...Утром мама сказала, что надо быть мужчиной, подальше спрятать слезы: папу убили! Я не мог в это поверить. Такого не могло быть. Просто мама не знала, что наш папа в госпитале. У меня что-то оборвалось внутри, ноги ослабели. Я не мог поверить, что раненый улыбался мне просто так. Хотелось крикнуть: "Папа!" Я стал куда-то падать, падать. Все стало черным.

Моего отца - младшего лейтенанта Григория Дмитриевича Латышева убили 25 июня 1941 года в поселке Нявери, у финской границы. Похоронили в братской могиле северо-западнее поселка, в пятистах метрах от него. Так писал в похоронке капитан 106-го отдельного мотоинженерного батальона П. Евстифеев.

Прислали и личные вещи отца: расческу, очки... Отец был инженером-строителем.

Хлеб

О н только снился... Этот черный хлеб с глазами картошки, когда его разломишь. Хлеб приносил радость, тепло, будто уже весна и ты лежишь на траве, подставив лицо солнцу.

Но хлеба не было.

- Кушать хочу! - захныкала Валенка, наша квартирантка-беженка, заметив, что я пошевелился под одеялом. На Валенку давно напала странная напасть: она тянула в рот все, что можно было жевать - сушеный шиповник, вяленую свеклу, ветки сосновой хвои, приготовленные для лечебного отвара. Ей постоянно хотелось есть.

Я встал с постели, в которой согревался от стужи. Уже несколько дней не топили печь, не было дров. Комната стала холодной, стены в углу отсырели, плакали ржавыми пятнами. Меня покачивало от голодухи, кружилась голова. Но я все-таки приготовил на примусе котлеты из картофельной шквары. Они назывались "шлеп-на-шлеп".

Мама, вернувшись с работы, громко хлопнула дверью, бодро спросила:

- Дети, еще не спите?

Мама работала во фронтовой бригаде, получала за это двести граммов хлеба. Когда она приходила домой, приносила хлеб. Без хлеба мама прокрадывалась к постели, как тень, бесшумно. Я делал вид, что крепко сплю.

Сейчас мама зажгла уголек, плавающий в блюдечке с керосином, и я увидел сквозь тусклый свет хлеб. Это не сон! Это не сон! Это не сон! Так нестерпимо хотелось взять хоть один ломтик хлеба, но мама сурово смотрела на меня. Огонек отбрасывал наши тени к стене. Тени большие и сильные, будто собрались на пир великаны и делят между собой добычу.

Я ждал, когда мама разделит хлеб, втягивал раздутыми ноздрями сытный дух, боялся упустить толику вкусного запаха, глотал слюну, предвкушая угощенье. Раньше, когда еды было вдоволь, мы тоже садились ужинать все вместе и нам было весело. Теперь я еле-еле сдерживался, чтобы не протянуть руку и не сцапать без спроса хлеб. Мою руку удерживала какая-то неведомая сила.