Литературная Газета - Литературная Газета 6582 ( № 1-2 2017) Страница 13

Практикуя на селе, автор-рассказчик обращается к социальным проблемам деревни, которая вырождается, брошенная на произвол судьбы властями предержащими. Но неужели она погибнет из-за того, что у нас мало врачей? – задаётся вопросом автор «Записок». И он приводит читателя к выводу о несостоятельности проповеди совершенствования частной жизни, призывает к общественной заинтересованности в судьбе русского села, что помогло бы изменить социальный статус крестьянства. Заканчиваются «Записки» призывом русской интеллигенции: «Единственный выход – в сознании, что мы – лишь небольшая часть одного громадного, неразъединённого целого, что исключительно лишь в судьбе и успехах этого целого мы можем видеть и свою личную судьбу и успех».

Дом № 82 на Гоголевской улице в Туле, где родился писатель

В 1904 году В.В. Вересаев был мобилизован и отправлен на Дальний Восток в качестве военного врача. Тут он провёл два года, участвуя в Русско-японской войне. Впечатления о пережитом воплотились в двух циклах произведений – «На вой­не. Записки» и «Рассказы о войне». «Записки» – это свое­образный дневник свидетеля событий. Писатель рассказывает о солдатах, о военных эпизодах, очевидцем которых ему довелось быть, о карьеризме высших чинов, о настроениях, царящих в действующей армии. Главный вопрос, с которого начинается книга, как и ответ на него, звучат так: «Из-за чего эта вой­на? Никто не знал». И последующее изложение событий как бы развёрнуто подтверждает абсурдность происходящего, что порождает вражду народа к самодержавию.

Глубокой горечью отмечены страницы записок, где говорится о позорном поражении русской армии, о скитаниях солдат и офицеров, добравшихся вроде бы до дому и ставшими свидетелями продолжения войны уже в новой обстановке: в карьеристских своих устремлениях. М. Горький высоко оценил «Записки», заметив, что сделаны они великолепно.

Принципиально важной для себя, своих поисков идеала В.В. Вересаев считал книгу «Живая жизнь» (1909–1914), состоящую из двух частей, особенно первую часть, посвящённую творчеству Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. Книга, по мнению современников, была антитезой книге Д. Мережковского «Толстой и Достоевский». Трагическому мировосприятию Достоевского Вересаев противопоставляет отношение к жизни Толстого-художника, который знает, что «человек сотворён для счастья, что человек может и должен быть прекрасен и счастлив на земле…». Герои Л. Толстого тоже страдают, но «чудесная, могучая сила жизни не боится никаких страданий, она само страдание преображает в светлую ликующую радость».

В августе 1914 года началась Первая мировая война. Вересаев вновь был мобилизован в армию в качестве полкового врача. С конца этого года заведовал санитарным отделом Московского железнодорожного узла.

В годы революции предпринял попытку сотрудничества с Советами, возглавив в качестве председателя художественно-просветительскую комиссию Московского совета рабочих депутатов. Опубликовал в эти годы несколько статей и брошюр («Бей его!», «Наплевать!», «Тёмный пожар!» и др.), в которых отстаивал свои идеалы творчества и прежде всего свободу художника от всевозможных догм и социальных заказов.

В 30-е годы Вересаев обратился к документалистике, создал своеобразные биографии А.С. Пушкина («Пушкин в жизни», «Спутники Пушкина») и Н.В. Гоголя («Гоголь в жизни»). Критики отмечали большую ценность для истории литературы и понимания личности самого Вересаева его воспоминания о прожитом и пережитом. В 1927 году он публикует книгу «В юные годы», в 1929-м – «в студенческие годы», в 1941–1945 гг.– «Невыдуманные рассказы» и литературные портреты А.П. Чехова, Л.Н. Толстого, Л.Н. Андреева, В.Г. Короленко и др. В 1943 году за литературную работу был удостоен Сталинской премии.

В одном из своих выступлений перед молодыми литераторами он словно подводил итог своим поискам идеала жизни. Художнику, говорил он, нужно быть всегда самим собой, сохранять духовную свободу и усердно учиться смотреть на жизнь и внутренний мир человека своими глазами и слышать так, как только может слышать собственное ухо, а не пользоваться чужими подсказками. Только при таком отношении к миру человек и особенно художник может сформировать идеал, сквозь призму которого ему откроется живая жизнь, её красота и мудрость.

Сумма истории – суть бытия

Сумма истории – суть бытия

Литература / Литература / Вересаев – 150

Федякин Сергей

Викентий Вересаев читает А.С. Пушкина

Фото: РИА НОВОСТИ

Теги: Вересаев , память , литература , творчество

Автор „ Пушкина в жизни “ отказался быть личным врачом Льва Толстого

Конец 1990-х, двор Литературного института. С Джимбиновым очередной разговор о «розановстве»: кто же ещё хотя бы как-то пытался сделать нечто подобное. Рцы с его довольно-таки вялым «Листопадом» («А ведь помните? Розанов: трёх человек я встречал умнее меня…»), Арсений Голенищев-Кутузов, «На летучих листках» («Знаете эту книгу? Он, конечно, такой – крайний консерватор!»), Фёдор Жиц («И вы знаете, его «Секунды» выдержали четыре издания! Да, да, конечно, эпигон, вы правы. Но всё-таки – четыре издания!..») Почти случайно я упомянул Вересаева, и Станислав Бемович вдруг встрепенулся:

– Ну, Вересаев, он всё-таки середнячок. Так ведь? Как вы думаете?

Да, и я так думал. И всё же… Есть писатели от Бога, есть литераторы от профессии. И есть работники, труженики. Имя им – «Помяловский». Или «Гарин-Михайловский». Или – «Вересаев». Иногда случается маленькое чудо: старанием и настойчивостью они пробивают какую-то границу «им недозволенного», в них просыпается та внутренняя свобода, которой не хватало для подлинного художества. Или удаётся найти что-то своё, неповторимое. Тему, как у Помяловского в «Очерках бурсы», или дивные корейские сказки, как у Михайловского. К тому же у каждого неповторимо его собственное детство…

Вересаев и сам понимал то место, которое ему было предназначено: «Мне кажется, я мог бы быть крупным писателем, если бы имел другой темперамент. По склонности я – кабинетный учёный, мне бы сидеть в кабинете с книгами…» Что бы ни говорили про его повести и романы, а тем более про рассказы, как бы ни пытались, включая в «программу для филологических отделений вузов», показать его почётное место среди других прозаиков «рубежа веков», с тем, что он «заслуженный» соглашаешься, но перечитывать «Без дороги», «Поветрие», «Два конца» и так далее до «Исанки», до слегка нашумевшего в постсоветские времена толстого произведения «В тупике» особого желания не испытываешь. Он не просто «кабинетный учёный», он слишком «умственный», слишком «рационалист». И когда поставишь (по возрасту) между двумя другими писателями-врачами, – Чеховым и Булгаковым (с обоими был знаком), – сразу испытаешь «незаконность» этого ряда. С Булгаковым, правда, он не только общался, но и помогал ему, и весьма серьёзно, в работе над пьесой о Пушкине. Но здесь как раз брал на себя роль «кабинетного учёного». С Чеховым – даже сопоставлять неловко. Как все хорошие врачи Вересаев был наблюдателен, но он начисто был лишён способности чувствовать «странности бытия», в его прозе не было той «иррациональной» подкладки, которая столь ощутима у писателей по-настоящему крупных. Не потому ль он и противопоставил их своему скучноватому «кабинету с книгами»?

«Умственники», впрочем, тоже бывают интересны: в жанре записок (то, что может приблизиться к очерку или к дневнику), в записных книжках, вообще там, где не нужно полагаться на выдумку. Потому из «традиционного» Вересаева всего интереснее «Записки врача» (этой книги он в старости не любил за её «неврастеничность») и «Записки о Японской войне» (понравились даже Толстому). Настоящий же выход за пределы «серединности» произошёл, когда привычная форма стала ему скучна.

«Если я нахожу в своих записных книжках ценную мысль, интересное, на мой взгляд, наблюдение, яркий штрих человеческой психологии, остроумное или смешное замечание, – неужели нужно отказываться от их воспроизведения только потому, что они выражены в десяти-пятнадцати, а то и в двух-трёх строках, только потому, что на посторонний взгляд – это – «просто из записной книжки»? Мне кажется, тут говорит только консерватизм». Реплика из предисловия к «Невыдуманным рассказам». То есть перелистал многочисленные заготовки для повестей и романов, то, что хотел когда-то «разогнать листа на три, на четыре» (из того же предисловия), но вдруг увидел, что выйдет лишь жалкая литературщина. Зато если сжать, подчистить, точно выстроить повествование, может получиться что-то настоящее, если и не «великая литература», то по меньшей мере честная и – в житейском смысле – весьма полезная.