Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6422 ( № 28 2013) Страница 13

Сейчас, когда спортивные новости чаще всего начинаются с размера сумм, уплаченных за того или иного игрока, а не со спортивных достижений российских спортсменов, не будет лишним напомнить: с 1949 по 1977 год ученики Алексеева установили 49 мировых рекордов, завоевали множество олимпийских наград. Имена Зыбиной, Тышкевич, Трусенёва, Михайловой, Чижовой, Барышникова вошли в историю мирового спорта.

В эпилоге книги автор – историк по образованию – рассказывает о трепетном отношении французов к своему не всегда героическому прошлому и напоминает, что отечественный опыт предлагает другую модель: «Каждая приходящая к власти политико-экономическая конструкция старается полностью отрицать предыдущую не только в момент самого изменения, но и десятилетия спустя. И есть влиятельные силы, желающие советское время как бы изъять из общего прошлого народов современной России. Или представить его лишь в виде кровавой тирании. Но это не справедливо. Нельзя подменять историческую память народа сиюминутными фантомами».

И с этим нельзя не согласиться.

Ключик в почтовом ящике

Виктория  МАНАСЕВИЧ

Родилась в 1992 г. Окончила академическую гимназию и филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Победитель 3-го сезона поэтического шоу "Бабушка Пушкина". Живёт в Санкт-Петербурге.

Ключик в почтовом ящике

* * *

Я нема, как сом, но умею письмами -

в них не просьбы и, Бог упаси, не жалобы.

Вывожу: ну давай же, скорей, влюбись в меня.

Всё равно ведь я от тебя сбежала бы –

Я умею лишь теми ходить дорогами,

Где и чёрт не знает святого прошлого.

Воевать не с дикими, твердолобыми,

а с собою – непрочной и вечно брошенной.

Даже если накрепко прижимаются,

как в последний раз на мостах целуются,

всё внутри сжимается, рвётся, мается,

я беру рюкзак, выхожу на улицу

и бреду опять городами спящими,

пыль мои шаги застилает шёлково.

Оставляю ключик в почтовом ящике,

чтобы кто-нибудь невзначай нашёл его.

Если кто найдёт, я отдам, что нажито,

на ладони высыплю горсткой бисера.

Зацветут сады, золотые пажити.

Ты попробуй. Ну же. Сейчас.

...Влюбись в меня.

* * *

Я умоляю, даже не спрашивай,

как мне жилось эти чёртовы месяцы.

Проще привычно нести околесицу,

обувь и сердце до дыр снашивать.

Здесь за сто битых дают небитого.

Я не могла. Понимаешь, заставили.

Видишь, там Каин убил Авеля?

Больше, прошу тебя, не ходи туда.

Я всё брожу по дорогам каменным,

жёлтый кирпич залит плавленым битумом.

Я своего догоняю Каина.

Значит, наверно, хочу быть убитою.

Всё разрешается проще привычного.

Точки расставлены. Явка провалена.

Чтоб не растаскивали развалины,

лезу в карман за промокшими спичками –

то, что потом, воспето фантастами.

Суп из кота покислее щавеля.

Я убиваю в себе Авелей.

Каин по-прежнему жив и здравствует.

Только не надо просить прощения.

Я с каждым днём становлюсь отчаянней.

[?]Хочешь, я стану твоим Авелем?

Это – гарантия невозвращения.

* * *

Кто-то сверху от скуки пинает зелёный глобус.

Нас опять разбросало по городам.

Как потерянный школьник заходит в любой автобус,

мы заходим в Ла Скала, Прадо и Нотр-Дам.

Кто-то, глядя на нас, сердечные пьёт таблетки,

кто пытается руки отмыть от сажи.

Не тверди мне о том, что видимся очень редко,

слишком часто – раз в год или реже даже.

Там, где рвётся, там, знаешь, бывает тонко,

тишину рвёт на части неловкий смех:

– Назови в честь меня своего ребёнка.

Обещаю, он будет счастливей всех.

* * *

Говорят, где-то есть на Земле те,

чьи сердца ещё не приучены к пустоте.

Кто умеет подставить плечо и не плюнуть в спину,

Подобрать на шумном проспекте больного щенка.

Говорят, у них не дрожит рука

на курке, взведённом наполовину.

Говорят, что только пока.

Мы слыхали о них не раз.

Мы читаем о них в утренних газетах.

Говорят, в глубине их глаз

мы найдём всё то, что покроет наш недостаток света.

Говорят, что таких людей называют «поэты».

Только их никогда не видел никто из нас.

Сергей ЕРОМИРЦЕВ

Родился в 1971 г. в Ленинграде, окончил среднюю школу, служил в Советской армии, работает плотником. Живёт в Санкт-Петербурге.

«Не стыдно перед дедом и отцом»

* * *

Дом слышал всё: вечернюю молитву

И голос хриплый пьяного отца –

Дрожащего, с притуплённою бритвой,

Не видящего в зеркале лица.

Он слышал шёпот ветра в тополях

И на реке предутренние всплески,

Надсадный гул пузатого шмеля

В тяжёлой паутине занавески.

Дом жизнь хранил. Потрёпанный годами,

Глаза больные ставнями прикрыв,

Он мир непрочный подпирал руками,

Фундамент в землю русскую зарыв.

Наглела мышь, сверлила половицы,

И галки поселились на трубе.

Давненько не варили чечевицы

В покинутой потомками избе.

Дом позабыл весёлый голос мамин –

В её кровати дремлет тишина.

Он незаметно стал воспоминаньем,

Обрывком недосмотренного сна.

Но он всё ждал, подслеповато щурясь,

И зарастал щетиной сорняков.

А новостройки, нагловато хмурясь,

Совсем не замечали стариков.

И я, как он, – заброшенный, бесхозный,

Не раз судьбою битый наповал –

Его по тайным знакам узнавал,

И радовался, что пришёл не поздно.

И вот уже подстрижен и подлатан,

Расправив плечи, вновь хорош собой,

Дом, прикурив от головни заката,

Дымит нещадно новенькой трубой.

Не стыдно перед дедом и отцом –

Ухожен двор и перекрыта крыша.

Приблудный кот царапает крыльцо…

Живёт мой дом! И всё, как прежде, слышит!

* * *

Звонила осень. Признаюсь, не ждал.

Был за мгновенье мир переиначен.

Я потерял надежду на удачу

И потому забвения искал

И ёжился. И, согревая руки,

Дышал на них. Дышал и не согрел.

И всё зевал от холода и скуки,

А вечер постепенно догорел,

Потух и задушил в объятьях солнце,

Убил огонь и угли затоптал...

Я пялился на переплёт оконца,

Дрожал и думал: как же я устал!

А в коридоре хлопали дверями,

И звали всё по имени меня.

Я головой приник к оконной раме

И любовался угасаньем дня.

А осень распиналась о погоде,

Рыдала в трубку: только не молчи!

Я промолчал – молчанье нынче в моде –

Я так себя безмолвию учил.

А осень забывалась, забывала

Попутно пересчитывать цыплят,

Несла про лёгкий свет, про дым вокзала,

А я не мог взять в толк: на кой мне ляд?..

И оттого грустил ещё сильнее,

Но осень заливалась соловьём,

Что скоро будет глубже и синее

За окнами прозрачный окоём.