Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6433 ( № 40 2013) Страница 13

в воде дожди себя увидели –

и обомлели, и прозрели,

и ознобили зобик зяблику,

и так возликовала жалость,

что к оторвавшемуся яблоку

большая яблоня сбежалась.

Так отраженье отрывается

от босоногого предмета

и прямо в озеро вжимается

невероятной силой света.

* * *

В зеркало смотришь – исчез.

Вертится в холоде ядрышко боли.

Ветер с утра одевается в лес,

а раздевается – в поле.

Ветер – утраченный рай:

в смерть упирается, чтобы сначала

вечность начать. Убирай

зеркало, чтоб не молчало.

В тряпку, в рогожу, в сарай,

чтоб не струилось наружу.

Чтоб не лилось через край

всё, что морозило душу.

* * *

Книгу открою – ближе к концу.

Книгу воды прижимаю к лицу –

кану в страницы – в наклоне,

в две – по размеру ладони.

И – в глубину, и опять в высоту:

небо ознобом земли перечту,

как журавлиную стаю,

кровь свою перелистаю.

Так шелестите леса в решето,

светом шумите и камни, и стёкла –

всё, что ещё не прочитано, что

солью и смыслом намокло.

* * *

Сон после жизни – мука,

всё – пустота и дрожь,

ни тишины, ни звука –

небом одним поёшь.

Мёртвому поле снится –

вот он стоит, немтырь:

в левой руке синица,

в правой руке снегирь.

* * *

Капля слизывает себя долго.

Удлиняется. Словно Волга,

слабосильная, сгоряча

Каму слизывает с плеча.

Без стекла, без горсти, без глины

капля тянется как сосуд,

из которого очи пьют:

из артерий, из сердцевины

бытия – и себя до дна

выпивают – и в горле сухо.

Это только начало слуха,

и щекочет глухое ухо

капля новая из окна.

* * *

Лапки, веточки сорочьи

пишут то, что станет речью,

на снегу последнем. Ночью

очи плачут человечьи.

Очи волчьи тоже плачут,

очи заячьи трепещут

и под веки звёзды прячут,

и глядят. И небом плещут

вёсла клёна или бритвы

прошлогодней стрекозы,

чтобы вверх текли молитвы

золотым путём слезы.

Теги: Юрий Казарин , современная поэзия

Испытание одиночеством

* * *

Церковь, семнадцатый век,

Преображенья Господня,

Стрелок замедленный бег,

Слились вчера и сегодня.

К солнцу в полдневной поре

Только поднимутся вежды -

ОН восстаёт на Горе,

Снегом сверкают одежды.

Но безучастны авто,

Женщины в них и мужчины,

Не замечает никто,

Как ОН сияет с вершины.

Велено всем навсегда

Правилам следовать строго,

Пусть не ведёт никуда

Тесная эта дорога.

Каждому важен свой путь

В жажде лишь зрелищ и хлеба,

Некогда даже взглянуть

На молчаливое небо.

Некогда в сложной игре

Денег, пристрастий, амбиций

Бога узреть на Горе,

Вздрогнуть и преобразиться.

* * *

Сентябрь, но продолжилось лето,

Всё в отблесках красной зари,

А лето – пора для поэта

Глухая, как тут ни смотри.

Оно лишь пора удовольствий,

Врачующей нежной воды,

И нежься в тепле и довольстве,

Вкушая земные плоды.

Но всё это сладко, но мелко,

И осень всегда на уме,

Тем более шустрая белка

Готовится – вижу – к зиме.

И хоть ещё нет листопада,

На листьях – сверкающий лак,

Но неба ночная громада

В алмазах с мужицкий кулак.

И сердце сдержать бесполезно,

Ему летней неги не жаль,

Всё тянется в пропасть и бездну,

В ничем не закрытую даль.

И это большая загадка,

И только кого ни спроси –

Погибнуть и горько, и сладко

На нашей великой Руси.

* * *

На колбасу променяли державу

И на бесславье великую славу,

На колбасу, заграничные шмотки,

И разговор нынче с нами короткий.

Но огрызаемся (может, для виду),

Копим в сердцах не добро, а обиду,

Ныне добро – колбаса и шмотьё,

Только не нравится это житьё.

Ныне добро – и попса, и порнуха,

Но не для нашего глаза и уха,

И не для духа – Он дышит везде,

Где Он захочет, и в нашей беде.

Хоть и дышать Ему нету свободы,

Но сотрясаются стены и своды.

Вы напрягите свой раненый слух –

Дышит наш русский неумерший дух!

Я бы не стал и писать эти строки,

Но наступают великие сроки,

Хоть небосвод наш по-прежнему хмур

И процветают попса и гламур.

* * *

Свечерело. Солнце проскользнуло

В комнату, позолотив края

Кресла, и дневного листьев гула

Вечером уже не слышу я.

Как прекрасен миг успокоенья

И в природе, и внутри меня!

Вот уже сквозит меж веток тленье

Алого вечернего огня.

И я слышу, веря и не веря,

Чей-то тонкий голос в тишине.

Это Русь, священная вечеря,

Кто-то дальний помнит обо мне.

* * *

Окунулся я в холод московский

После тяжкой самарской жары,

В подмосковном посёлке берёзки

Снежно блещут, хотя и стары.

Сам я старый и к ним прижимаюсь,

Лоб горячий кора холодит,

И тоскою я больше не маюсь,

Снова к жизни велик аппетит.

И какие-то пёстрые птахи

Скачут тропкою прямо у ног.

Жил в унынии, чуть ли не в страхе,

Неужели себя превозмог?

...Просыпался, обрывки былого

Застревали в туманном мозгу,

Словно в руки не падало слово

Тёплой птицей на вешнем лугу.

Словно я не люблю своих дочек,

Словно жён своих я погубил...

И средь мыслей навязчивых прочих

Возникал ряд унылых могил.

И шептал я: ах, мамочка, мама,

Как мне стыдно, что жил не любя...

Лишь таблеткою фенозепама

Удавалось утешить себя.

...Лес осенний, конечно, не звонок,

Но звучит над увядшей травой,

Я сегодня, как малый ребёнок,

Упиваюсь всем этим впервой.

Не пугают ни серость, ни стылость,

Эвон трудится дятел желна.

Вот и слово ко мне возвратилось,

Как к пропащему мужу жена.

Встрепенулся от резкого взмаха

Крупной птицы – то сойка, кажись...

Дай мне, Боже, закончить без страха

Эту милую, милую жизнь.

* * *

Я прозу было бросился писать,

Но вскорости мне проза надоела.

В стихах о жизни можно рассказать

Куда пространней – в этом-то и дело.

Пространней в смысле, что они, стихи,

Глагол Творца передают бумаге,

В них нет занятной всякой чепухи,

И сам ты то в опале, то во благе.

Прекрасное занятие моё,

Не требуя дотошливой оценки,

Передаёт не быт, а Бытиё,

Блужданья духа тонкие оттенки.

А дух мой для тебя неуловим,

Неуловим мой дух, как говорится,

То злыдень он, то сущий херувим,

То лютый зверь, то щебетунья птица.

Я сам порой не в силах разгадать,

Да, сам порой не в силах разгадать я,

Что на меня находит – благодать

Или под видом милости – проклятье.

Теги: современная поэзия

Кровь и водица

Владимир Шаров. Возвращение в Египет. - М.: АСТ, 2013. – 759 с. – 2000 экз.

Как ещё можно назвать статью о книге, в которой главная пружина сюжета закручена следующим образом: "Мысль, что мы не можем дописать «Мёртвые души", потому что с каждым поколением кровь Гоголей разжижается и разжижается, возникла в нашей семье давно»? Это, согласно Владимиру Шарову и его книге «Возвращение в Египет», грустят правнучатые племянники Николая Васильевича Гоголя, не знакомые с Фёдором Сергеевичем Бондарчуком и потому не знающие, что даже близкое и прямое родство с большим талантом не становится залогом такой же выдающейся наследственности.

Кроме того, есть в таком названии нечто островское, прямо указывающее на уровень повествования. Помните? «Говорят, такие страны есть, милая девушка, где и царей-то нет православных, а салтаны землёй правят. В одной земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой – салтан Махнут персидский; и суд творят они, милая девушка, надо всеми людьми, и что ни судят они, всё неправильно. И не могут они, милая, ни одного дела рассудить праведно, такой уж им предел положен». Вот только Феклуша у Шарова – образованная, интеллигентная. И поэтому то, что у Островского звучит нелепо и смешно, у Шарова – нелепо и нудно. Но смысл примерно такой же: «В сущности, эта разница в датах и в календаре, отнесённая туда, назад, на две тысячи лет, есть главное отличие веры православной от веры католической, и это расхождение, раз возникнув и с каждым столетием нарастая, рождает странное, поистине дьявольское время, время, которого нет и которого становится всё больше». Вот такая феклуша.