Газета День Литературы - Газета День Литературы # 109 (2005 9) Страница 13

В.Л. Сейчас даже не верится, что между первой, краснодарской, и второй, московской, книгами прошло восемь лет. Наверное, трудных лет?

Ю.К. Да, я ходил по редакциям журналов, а на меня смотрели как на странного человека, тихого сумасшедшего. Я это заметил и перестал ходить. Всему свое время. Что-то сдвинулось в обществе. Как я тогда написал: "...И в воздухе переломилось время..." После первой московской книги, сделавшей мне имя, двери редакций были распахнуты настежь. Мои стихи печатали охотно, ничего в них не понимая. Вот и все дела.

В.Л. Возможно ли сейчас написать статью "Пророческое в Рубцове или Передрееве"?

Ю.К. В Рубцове нет. Это было бы натяжкой. С Передреевым — тем более. Они лирики. Пророк — это вестник Бога. Бог дает поэту только искру, а сам остается за пределами искусства. Поэту дано угадать свою личную судьбу, даже свой конец. Но не более.

В.Л. Юрий Поликарпович, а как насчет веры?

Ю.К. А насчет веры — никуда не годится. Она, конечно, не ушла, а как бы затаилась. Посудите сами, мы в храм не ходим, не молимся, но мы православные люди. Об этом говорит наше долготерпение, которое безбожные леворадикалы вменяют нам в слабость, граничащую с рабской покорностью. Мы православны даже в привычках. Скажу об одной: встретится на улице человек и скажет "Дай закурить!", и отказать тебе никогда не придет в голову. Например, в Германии нет такой привычки.

В.Л. Сейчас в журналах появилось много эмигрантской литературы. Кого читали из поэтов?

Ю.К. Георгия Иванова прочитал в зарубежном издании. Помните: "Хорошо, что Бога нет"? С ним произошла интересная метаморфоза. До революции он писал, как и ранний Гумилев, экзотические, лжекрасивые стихи, в которых красоту заменял набором красивостей. Потом эмиграция, чужбина. Он вкусил ее горечь. И изменился. Внешняя словесная шелуха сметена. Он стал писать правду. Стал писать пронзительные, проникновенные стихи. Талант его как бы вибрирует обнаженными нервами. А Бунин... Я больше ценю поэта Бунина, чем прозаика. В своих пределах он изумителен. Если издать при строгом отборе около двух тысяч строк — это будет "...книга небольшая томов премногих тяжелей". Жаль, что он слишком много написал стихов ниже его прозы.

В.Л. Продолжим тему эмиграции. Как вы считаете, будут ли у нас с ней настоящие взаимоотношения?

Ю.К. Обязательно будут. Эмиграция до сих пор хранит духовные родники. Они нас освежают. Но мы оболванены, а они оторваны от Родины. Они не представляют по-настоящему, в каком мраке мы живем.

В.Л. И последний вопрос, он исходит из предыдущего. Вы получили Государственную премию России за 1990 год, с чем от всей души и поздравляем вас, а вот А.И.Солженицын отказался от нее. Каково ваше отношение к этому поступку?

Ю.К. Я читал его отказ от премии, и там он говорит о политике. Он как бы не замечает, что за Государственной премией стоит Россия. Большая Россия, намного больше Солженицына. А он отказался. Видимо, тут личные амбиции. Создается впечатление, что он оторвался от российской действительности, перестал в ней что-либо понимать! Он гордо носил имя изгнанника. Теперь он не изгнанник, а беглец. Впрочем, это его личное дело.

В.Л. Большое спасибо. Творческих удач!

1991 г.

Беседовал Владимир ЛевЧенко

P.S. C Юрием Поликарповичем Кузнецовым, незадолго до его смерти, мы встретились в редакции журнала "Наш современник", где он возглавлял отдел "Поэзии". Он попросил меня, в случае переиздания сборника "Беседы с кубанцами", опубликовать его стихотворение "Старый сотник". В настоящее время готовится второе издание сборника и мы выполняем последнее пожелание, а может быть, и завещание великого русского поэта. Вот оно:

СТАРЫЙ СОТНИК*

Ой, давно полегла моя сотня!

Мир

заносится в Бога и мать:

Я хотел бы напиться сегодня

Или в морду кому-нибудь дать!

Но размыкал я прежнюю силу,

На живой и на мёртвой войне.

Шашка в ножны вошла, как в могилу.

Вот могила висит на стене!

Не в ту степь мою жизнь покачнуло.

Не в те дали заносится ум.

Мёртвым сном моя шашка уснула.

Но проснётся на вражеский шум.

И взлетит, и заблещет на солнце.

Гикнет сотня — была не была!

И пока светит правда на донце,

Погутарим про наши дела.

Только память, как старая сводня,

Может светлое с тёмным связать…

Я хотел бы напиться сегодня

И всю правду народу сказать.

1993г.

*Стихотворение публикуется впервые.

Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

"Ах, лето красное, любил бы я тебя…" — любил бы, куда ж деваться, несмотря на обилие комаров подмосковных (мухи повымерли, бедняжки, не выдержав химических вторжений в естество), — да кончилось вот скоропостижно, дождливое свыше меры, хмурое, но — кончилось, долгожданное, почти и не начавшись. Одна отрада — дожди частые способствовали упоительному наслаждению чтением. Жив, Курилка! — русская литература в такие пласты жизненные внедряется, а то и ужом проползает, что следовать за ней — одна услада, даже если морщишься иногда и снобистски надуваешь щёки.

Итак, сразу ворох журналов толстых — к вашим ногам: двенадцать летних номеров "Москвы", "Знамени", "Нашего современника", "Нового мира".

ПОЭЗИЯ.

"Все совпадения имён и событий случайны", — заранее страхуется автор. Жалеешь бедного — рискует ведь, если так открещивается, и настраиваешься на сопереживание. Но чему сопереживать-то? Мешковине, в которую превращается "лирический герой" (ах, какой же он лирический в современном постмодерне!), "одеяло наискосок ночь продержавший наполовину", или воде, которая живёт в нём, "никогда не спит, не безмолвствует никогда", или же тому, что он стал… "чёрным ящиком", и его пытают: "А как вы стали чёрным ящиком? — А слишком много было времени, чтоб взять его с одной попытки. И полумеры настоящего терялись в новом измерении. Контора дёргала за нитки". Ну, тут хоть что-то есть, и старательный читатель, напрягши извилины, ассоциативно сможет навоображать нечто вслед за Михаилом Айзенбергом. Но во всей гигантской семистраничной его подборке ("Знамя", №6) более никаких ни "событий", ни "имён" не обнаружится, всё — "Пытка голоса и гомона. Всё не вдоль, а поперёк". И вероятно это можно понять, если в своей достаточно интересной аналитической статье "Минус тридцать по московскому времени" (№8) Михаил Айзенберг утверждает, что "сильное уплотнение стихового ряда — общее свойство авторов, создающих язык "вновь как заново"". Оцените это — "вновь как заново", и всё встанет на свои места.

Юрий Арабов (здесь же) чуть менее "конспиративен", хотя бы потому, что: "В их спины тоже кто-то дышит, — тварь незаметная, искомая… И так до мнимых величин. Но перед нами нету спин". Удивительная самонадеянность и одновременно самоуничижение: "Твоя история — это всё, что вычеркнуто летописцем". Но, может, летописец как раз из тех самых, о которых автор бесстрашно сообщает: "Но вот ещё что я подумал, ещё что в голову пришло, а если это всё не люди, те, что по улице идут? Откуда я решил, что люди? Ну друг за другом, ну пешком… И звери бегают гуськом, и рыбы плавают в мазуте"… Да, скорее всего, будущий летописец именно из них, из нелюдей, и этот акт вычёркивания — заслужен автором вполне — как месть.

И как в озере — тёплом, чистом, купаешься в ритмах, ассоциациях и вдруг напрямую, в лоб: "Нет, я не бес и не ползучий гад. Безумная старуха, невпопад Я тычу в кнопки и кричу в мобильный: Я жизнь люблю, и не хочу я в хлад — В подпочвенный, в бесчувственный, в могильный". Это чудная Инна Лиснянская (№7), раскрыто-распахнутая вплоть до — "На время нет вожжей и нет узды, И на меня нет ни узды, ни плети". Оттого, свободная, может пропеть и такое: "Известняк, из которого ветер повыел куски, О, Россия, поверь, — не моложе моей тоски, Содержащей и слёзы Рахили в зазорах души, Ты поверь мне, поверь и меня отвергать не спеши, Не спеши забывать! Твой подснежник давно растёт Из смешенья кровей, из скрещенья костей и забот"…