Газета Завтра Газета - Газета Завтра 315 (50 1999) Страница 13

"Вы можете, как никто другой, помочь сыну, оказавшемуся у нас в плену, — говорил тем временем вражеский генерал. — И вы, разумеется, знаете всю жестокость законов войны и ясно себе представляете, что же в итоге ждет Якова. Он — обычный военнопленный, с какими у нас и у вас не принято церемониться, но необычен его отец — и в этом все дело! Приславший меня мой фюрер великодушен к достойным противникам, и он обращается к вам с предложением..."

Сталин отчужденно смотрел в лицо говорившему. Он уже знал, провидчески чувствовал одно из таких "предложений", которое в сорок третьем разбитые под Сталинградом фашисты пришлют ему как вариант избавления от советского плена фельдмаршала Паулюса: обмен последнего на истерзанного гестаповской дыбой Якова. Встрепенувшись в надежде, измученная душа отца рванется навстречу этой возможности, но мысль о тысячах остающихся погибать в плену, долг и стальная воля Верховного главнокомандующего закроют торг одной фразой: солдат на маршалов не меняю! Тогда они уже слушали Сталина — сейчас еще так хотят диктовать!..

"Мы подарим вашему сыну жизнь, — вернул его в сорок первый все тот же уверенный, не привыкший встречать возражений голос. — Больше того, мы и пальцем не тронем вас, это слово Гитлера. Живите себе где-нибудь за Уралом, на той территории, которую мы вам с признательностью оставим, и делайте там, что хотите. В конце концов создайте даже республику, соседку великой новой Германии, возглавьте ее и не знайте забот в ней ни с партией, Сталин, ни с армией, ни с дипломатией, ни с пятилетками. В России у вас не умеют жить просто, сегодняшним днем, всегда создают себе трудности и проблемы. Послушайте нас — и вы получите сына, жизнь и покой на старости лет. Условие наше одно: сдайте Москву. Сдайте Москву!"

Сталин был бледен. Что он сказал, этот черный пришелец, что он сейчас сказал, чего от него потребовал? Разве не ясно, что сдать им столицу — значит, сдать Родину, сдать Советский Союз, весь народ, который в него лишь сегодня и верит, предать свое прошлое, свою борьбу и всю свою жизнь. Свою — повторил он мысленно — свою жизнь. А как же — жизнь Якова, его сына, терпящего унижения, пытки и издевательства, медленное и страшное умерщвление?! Он физически ощутил на себе муки сына, и фашист профессионально почувствовал его состояние:

"Я понимаю вас, выбор сложен. Но в то же время и прост, в нем всего два пути — это жизнь и смерть. Человеку свойственно выбирать жизнь, это естественно и нормально. Родина же, народ, память потомков — только абстракции. Конкретны опять же лишь жизнь и смерть, и ладно бы наши с вами — мы уже много прожили, но ведь у нас есть дети, им еще жить и жить. Не лишайте сына этого права! Иначе, верьте, его ждет такое, что вам до кончины не отмолить своего греха. Да что об этом молчать: мы уничтожим его по частям на ваших глазах, а уж потом заодно и вас. Вы в самом деле хотите этого? Сдайте Москву!"

Сатрап говорил то громко, то вкрадчиво, зная, что по-иному Москву не взять — на пороге зимы они поняли это уже реально, а все дальнейшее выглядело еще ужаснее. Трудно гадать, настолько ли был бы велик их страх, знай они все о нехватке у Сталина войск и оружия, сумей заглянуть в его душу, исполненную сомнений, бессонных поисков выхода, готовности уповать едва ли уже не на чудо Божье... Но ведь к Богу же, а не к дьяволу, был обращен взор вождя, не к тому лукавому искусителю, чей посланец стоял теперь перед ним! Тем же провидческим взглядом, уже застилаемым поволокой слез, он опять через годы видел своего сына, распятого на колючей проволоке лагерного забора и прошитого насквозь кровавыми строчками автоматных очередей... А вот он — живой, молодой, неубитый — идет навстречу отцу по зеленой майской земле... Но чья она, эта земля под его ногами? Кто и на чьих костях взрастил и так аккуратно подстриг эту сочную и веселую травку? Есть ли у него Родина, у его спасенного сына, и что он думает о цене, которую заплатил за это отец, и что он думает о таком отце?

"Решайтесь, Сталин, — торопит его ненавистный голос. — Вы только теряете время, наши войска уже у ворот столицы. Зачем проливать столько крови — и завтра, и еще много дней или много лет? Сдайте Москву!"

Он мог бы в два счета разделаться и с этим голосом, и с его обладателем, но он должен дать ответ: не какому-то гестаповцу — дать ответ себе самому. Ответ уже есть, но его уста не могут разжаться! Подвиг или злодеяние в этом ответе — рассудит когда-то история, оправдают или заклеймят страна и семья, и все, кто остался жить, кто стал продолжением его отцовской мечты о счастье своих детей. Сколько же этих детей в огромной державе, которая может погибнуть в одно мгновенье! Трое из этих детей глядят на него с довоенного фото. "Отец, — вопрошает один из них своим пресветлым горестным взором. — Минует ли меня чаша сия?" И отец отвечает молча и скорбно: "Не минует, сын мой..."

Сталин не может рыдать на глазах у врага. Теряя силы, почти теряя сознание, он кратким жестом показывает гитлеровцу на дверь: вон!

"Но вы не ответили, — пятясь назад и ежась под взглядом хозяина кабинета, выкрикивает мучитель. — Вы не сказали свое последнее слово. Наше — вы знаете: сдайте Москву!"

"Нет!" — произносит Сталин единственный звук за все это время и на мгновение видит уже пустой кабинет и тающее в полумраке облачко дыма над еле-еле мерцающей трубкой. Дальше он долго не видит, не слышит, не чувствует ничего, кроме безудержных, бесконечных слез, не облегчающих, а разрывающих на куски его одинокую усталую душу.

Качественный перевод с русского на итальянский осуществят 3 профессионалы.

__ 21.30 – 22.30

Его дети… Они были порождены разными женщинами. Очень разными — и очень похожими одна на другую. Молодыми, красивыми — и не слишком. Любящими — и не совсем. Одну из них, потом вторую он называл когда-то своими женами.

Он, Сталин, некогда Сосо Джугашвили, товарищ Коба, конечно, не будет лежать в Мавзолее — его кровь жива. Жива навсегда, она вошла в Россию, стала Россией. Его Россией, которая больше России Ленина, больше России царей. Даже если падет Москва, даже если падет ее голова на лобном месте, он не умрет, он будет продолжен. И не только Яков, Василий, Светлана — его дети. Он, Сталин — отец народов. Не тех, что живут сейчас, но тех, что станут жить дальше. Его мысль, его дело устроят им место и время жизни. Враг будет разбит. Чего бы это ни стоило, каких бы жертв ни потребовало.

Он, Сталин, готов жертвовать собой. Он готов жертвовать своей любовью. Он всегда жертвовал ею. Ни одна из его женщин не была счастлива с ним. И он не был счастлив. Разве что давно-давно…

Душная волна подкатила к горлу. Память — тяжелая ноша для путника. Невыносимо оставаться с ней наедине. От памяти плоти тянутся нити к памяти души, к сердцу, притягивают узлами. Ни развязать, ни отрезать. Эти нити рвутся только временем, только делами.

Женщинам, всем его женщинам не нужны были его дела. Они хотели счастья для себя, для его детей, а потому, по мудрой слабости своей, желали добра ближним — даже тем, кто обращал их женское добро во зло ему, Сталину.

Но он, товарищ Сталин, давно приучил себя не мыслить категориями счастья, категориями добра и зла. Он приучил себя мыслить категориями чести и долга. Недолжное добро много хуже должного зла. В этой его привычке не было ничего от Ницше, от "белокурых бестий", которые шли уничтожить все его дела, его самого и даже память о нем. Сталин не был и не хотел быть по ту сторону добра и зла. Абстрактного добра и абстрактного зла. Пакт с Гитлером был нужен тогда — и он был заключен, и неукоснительно выполнялся. Сегодня рушилось все, и далекие женщины, уже мертвые так же, как еще, наверное, живые, возвращались памятью давнего телесного тепла, ничуть не помогая делу его жизни.

Только мать, мама… Семь лет назад он, веселый и гордый, сказал ей, что работает почти царем. Мать ответила ему, ставшему отцом народов: "Лучше бы ты стал священником". Наверное, было бы лучше. Чем только лучше? Гитлер не напал бы на Союз? Армии отбили бы врага еще на границе? Москва не стояла бы голой перед немецкими танками? И он, Сталин, возносил бы молитвы в одной из церквей горийских окрестностей за царя Алексея Николаевича? Бред! Но, мама, зачем-то ты сказала своему сыну эти слова?! Ты сказала их, милая? Или Он сказал их через тебя? Как спросить теперь, у кого?

Быть священником… Это не то даже, что быть Верховным главнокомандующим. Величие государства временно и непрочно, как женская душа. Оно требует постоянной заботы, постоянного ухода за ним. Товарищ Сталин по-настоящему любил свое советское государство, сделанное его руками, его волей. Точно так же он любил последнюю жену — спасенную, выросшую на глазах, родившую сына и дочь. И она предала его любовь, убила себя. В его государстве — очень много от этой женщины. Оно сладострастно убивает себя, предавая и его любовь, и его детей, отдает все это той темной силе, которая ничего не возвращает обратно.