Валентин Катаев - Почти дневник Страница 14

Автоматическая площадка опрокидывалась над пастью мельницы.

Куски днепровского гранита, каждый объемом с добрую четверть средней московской комнаты, нехотя ползли вниз, задерживались на краю, содрогались и, неуклюже переворачиваясь дикими своими гранями, вдруг ссыпались, как рафинад из кулька в сахарницу, в разинутую зубастую пасть прожорливой машины. Она медленно поглощала их, в строгом порядке хватая стальными челюстями, и со скрежетом размалывала.

Только каменная мука подымалась над кратером, заставляя чихать.

Равнодушный малый с засученными рукавами и в фартуке меланхолично кропил из шланга каменную мешанину, из которой редким золотым дождем сыпались искры, как с точильного камня.

Кроме этого меланхолического малого со шлангом и часового в дверях, никого больше не было видно вокруг. Гудели динамо, вырабатывая ток высокого напряжения.

Выйдя из камнедробилки, мы увидели с другой ее стороны три окошечка, из которых по желобам сыпался размолотый гранит трех сортов в площадки, равнодушно ожидающие своей очереди.

Карабкаясь по валким лестничкам и трапам, ежеминутно наклоняя голову и увертываясь от пролетающих внизу железных ящиков с бетоном, мы наконец взобрались на самую высшую точку строящейся плотины, примерно на середину Днепра.

Отсюда Днепр, весь обложенный решетчатыми деревянными рамами, напоминал древнюю Трою, осажденную современным человеком. Железные катапульты паровых кранов размахивали перед ней болтающимися на цепях тоннами камня и бетона.

Я увидел площадку, груженную этими гранитными снарядами. Каждая глыба весила несколько тонн. В гранит было вделано железное ушко. Поднятая за ушко краном, скала болталась над нами в небе, как сережка.

Глядя сверху вниз, мы испытывали головокружение. По обнаженному каменному дну Днепра ходили люди. Каждый сверху казался не больше обойного гвоздика.

Сочетание чудовищных архитектурных масштабов с человеческим ростом вызывало в воображении Гулливера, связанного лилипутами. Скрученный по рукам и ногам, с серыми волосами, привязанными к кольям, обставленный лестничками, по которым бегали крошечные победители, Днепр корчился, как Гулливер, тяжело дыша и бесплодно напрягая мускулы.

Архитектурные масштабы были так грандиозны, что те две с половиной тысячи рабочих, которые в данный момент работали на плотине, производили впечатление двух или трех десятков. Вообще людей почти нигде не было видно. Все строительство было механизировано.

Мы перешли с правого берега на левый. Взятый за горло человеком, Днепр бушевал и рвался через семь пролетов законченной части плотины. Он бурлил, плевался, протестовал, но ничего не помогало.

Никто на него не обращал внимания. Старик рыбак закидывал в мутную кипень свой бредень, и босой милиционер с фуражкой на затылке равнодушно шел через понтонный мост, неся на бечевке вязку красноперых лещей.

На левом берегу в скалах вырубали прямолинейный коридор шлюза. Гремели пневматические сверла, работающие сжатым воздухом.

Рабочий в парусине и очках, как зубной врач, стоял, напирая на рукоятку инструмента, похожего на стержень бормашины. Инструмент дрожал и подскакивал, сверля, как зуб, гремучий гранит породы. В высверленное дупло заложат патрон, прозвенит сигнальный колокол, люди шарахнутся в сторону, и циклопический осколок отскочит от массива.

Вечером мы снова поехали из Запорожья на Днепрострой. Автомобиль промчался по бывшей Соборной, ныне улице Энгельса, той самой, по которой некогда метался я в пыльном дивизионном экипаже, ища снаряжения для батареи. На улице было полно гуляющего народа. В будках горели разноцветные сиропы. Все это напоминало южный итальянский городок.

Мы вырвались на шоссе. Я узнал беленький домик школы, где стояла батарея. Деревья вокруг него сильно разрослись и возмужали. Очень чистая заря лежала перед нами розовой полосой. Светлые электрические созвездия висели в заре, множась и ярчая по мере нашего приближения. Вскоре весь горизонт сверкал электричеством, как бледная золотая россыпь. Мы въехали на мост.

– Вы едете на два метра под водой, – с улыбкой заметил инженер.

– Как это?

– Очень просто. Когда мы выстроим и закроем плотину, уровень Днепра подымется до этих пор.

– Это чудовищно… Невероятно! Мистика какая-то!

Проезжая по Кичкасу, мы видели каменные домики, освещенные парикмахерские, кооперативы. На автобусной остановке сидел на лавочке народ. Баба торговала кабачковыми семечками и леденцами. Все было тихо и мирно.

– Здесь вы тоже едете под водой, – с упрямой улыбкой заметил инженер. – Торопитесь рассматривать Кичкас: через год здесь будет дно.

– Как! А дома? А деревья?

– Дома куплены на снос, – это Днепрострою обошлось в семь миллионов, – а деревья мы выкопаем и пересадим повыше.

– Чудовищно!… Невероятно! Мистика!

– Но факт!

Заря погасла. Днепрострой сверкал грудами звезд, сведенных революцией с неба на землю.

1930 г.

Москва этим летом

Будущий романист, изучая материалы и роясь в архивах, быть может, наткнется на эти беглые заметки. Пускай они послужат ему «сырьем» и помогут найти колорит главы, относящейся к лету тысяча девятьсот тридцатого.

Этим летом мы жили в атмосфере растущих темпов.

Республика меняет лицо. Аграрная страна превращается в индустриальную. Всюду идут ломка, чистка, выкорчевывание, планировка, закладка, стройка.

Небывалое по размаху реконструктивное движение всего Союза отражается в каждом уголке моего бытия.

Я встаю утром и подхожу к окну. Двор заставлен штабелями кирпича. Вчера их не было. Вчера в мое окно заглядывали извозчичьи лошади. Пока кучера пили чай и водку, они стояли рядом, пролетка к пролетке, и жевали овес. Их торбы качались, как привязанные бороды халдейских мудрецов и звездочетов святочного балаганчика. Печально и обреченно они смотрели в мое окно, помахивая сухими хвостами. Это был типичный московский извозчичий двор – с трактиром, драками, голубями и свистками милиционеров.

Сегодня уже лошадей нет.

Солнце, отраженное яркими штабелями кирпича, наполняет мою комнату веселым желтовато-розовым сиянием стройки.

Дети роются в песке и палками барабанят по сорванной с фасада вывеске: «Номера „Волга“.

Что здесь будет?

Совершенно ясно – гараж.

Автомобили медленно, но верно вытесняют традиционного, ультранационального московского извозчика, и скоро вместо извозчичьих чайных и трактиров на углах будут изящные стеклянные павильоны и колонки для питания автомобилей бензином.

Их уже в Москве несколько, этих нарядных колонок-сосок…

«Знаменитые» русские, в частности московские, мостовые – злейший враг автомобиля.

Никакая, даже самая лучшая, самая дорогая, заграничная машина не может выдержать длительного мотания по корявому булыжнику, по ухабам и колдобинам расейских «авеню» и «стритов».

Нет, каковы слова: «ухабы», «колдобины», «выбоины»!…

Недаром извозчики сложили поговорку: «С горки на горку – барин даст на водку».

Надо полагать, что все части этого «расейского» афоризма скоро будут аннулированы и выведены из быта.

Во всяком случае, «барина» уже вывели. «Водку» тоже выведем. А что касается «с горки на горку», то с вышеупомянутыми «горками» идет самая беспощадная борьба.

Корявые московские мостовые решено в ближайшем будущем окончательно ликвидировать. Ликвидация начата. Начата широко и бурно.

Москва разбита на участки.

В некоторых местах прекращено движение.

Там улицы похожи на траншеи. По ночам идет бой.

Рабочие рассыпаются в цепь. Слышатся грохот и водянистый звон перетаскиваемого трамвайного рельса. Поют натужившиеся люди:

Ну-ка, разом, ну-ка, сразу, ну-ка, раз-з-зз!…

Нужно в промежутке между последним ночным и первым утренним трамваями переложить целый участок пути, Иногда – всю улицу. Таковы темпы.

И ослепительная, сверхлазурная звезда автогенной или электрической сварки лежит на вспаханной улице, бросая вокруг себя длинные радиальные тени людей.

К электрическим трамвайным проводам подвешены на медных крючках целые рампы с тысячесвечовыми лампочками.

Небо за вокзалами начинает наливаться морской водой зари. Заревой свет приливает с каждой минутой. Тысячесвечовые лампы сияют лучистыми елочными игрушками.

Ну-ка, разом, ну-ка, сразу, ну-ка, раз-з-ззз!…

Готово! Участок пути переложен.

Утро. Первый трамвай скрежещет по обновленным рельсам. Но вокруг рельсов нет мостовой. Выемка. Земля.

Горы вынутого булыжника лежат на тротуарах.

Тут будет асфальт или бетон.

Бегут газетчики. Гремят бидоны молочниц. У кооперативов останавливаются грузовики с хлебом. Над полуразобранной церковью – над колокольней, похожей на кулич со срезанной шапкой, – летит пассажирский самолет «Москва – Тифлис».