Газета День Литературы - Газета День Литературы # 115 (2006 3) Страница 14

Я жизнь не считал бы

Бесцельно прожитой!

Дождём отсверкать

Благодатным и плавным —

Я гибель такую

Не счёл бы бесславной!

А "Дождь" Семёна Гудзенко!

… Еще немало дел

В полях у работяги.

Он вымок, он вспотел,

Он воду пьёт из фляги.

А о чем в ваншенкинско

м "Дожде"?

Я на крыльце стою,

Лелея тень свою…

Лелея, мечтает: вот бы зонтик, но зонтика почему-то нет. Вот бы плащ, но нет и плаща. Вот бы лошадь, но и лошади нет — откуда ей взяться! А если бы всё это было, то герой,

Напастей всех лишенным (!),

Катил под капюшоном…

Опять, ну где это слыхано, маэстро: "Меня лишили (!) напастей". Чай, это не ордена, не премии, не должность.

И куда бы прикатил? Похоже, что к соседке и отнюдь не в биографическом словаре:

Соседке вот под сорок,

А всё еще как порох,

Мой осуждая вид,

— Смелее! — говорит.

Смелее, мол, сюда, к бочке пороха, что ли?

Пороховой теме, "катакомбным страстям", или, по слову Твардовского о Бунине, "эротическим мечтаниям старости" поэт уделяет много сил и достигает здесь отменной выразительности. Например:

Твоё немыслимое тело,

Оно фактически (!) моё…

Фактически! А юридически? А по паспорту? Увы, по паспорту тело совсем, совсем чужое.

Но как сказано! — "фактически мое".

Пушкин явно упустил возможность. А ведь мог бы:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолётное виденье,

Фактически — как гений красоты.

Или вот после некоторой разлуки с возлюбленной герой то ли с ужасом, то ли с радостью обнаруживает:

Она вкусила тщательной науки,

Пройдя чрез чьи-то опытные руки…

Сам-то, увы, видно, слаб в этой науке.

А еще и так:

Она то ахала, то охала,

А он ласкал вокруг да около…

Ну, эти, видно, оба прошли "тщательную науку".

Иногда в своих эротических мечтаниях Ваншенкин отталкивается именно от Бунина. Так, в упомянутом стихотворении "Спящая" он пишет:

Она спала на животе

Средь(!) нагревавшейся веранды.

И что? А ничего. Спала на животе, а веранда "нагревалась", и только. Но это же скучно, никакого развития темы. И Ваншенкин обращается к Бунину, находит у него прекрасное стихотворение:

Я к ней вошел в полночный час.

Она спала — луна сияла

В её окно, — и одеяла

Святился спущенный атлас.

Она лежала на спине,

Нагие раз

двоивши груди, —

И тихо, как вода в сосуде,

Стояла жизнь её во сне.

Боттичелли!.. Ваншенкин смекнул: э, вот как у классика-то! И, взяв строку "Она лежала на спине" эпиграфом, двинул тему вперед и выше:

Она еще (!) лежала на спине,

Обняв его руками и ногами…

Отменно! Классик превзойдён. Остаётся только добавить, что Бунину, когда он написал приведенный шедевр, было 29 лет, а Ваншенкину — 80. А еще вспоминается, что когда дети у Шолохова подросли и потянулись, естественно, к его книгам, он был в большом смущении: ведь в них немало эротических эпизодов. Действительно, и это написал их родной отец, а тут и мама… Ваншенкину такое смущение, должно быть, неведомо, и его дети да внуки не в книгах даже, а в популярной газете читают:

Приходила, будто вновь

Отрабатывала барщину,

Но при этом про любовь

Лепетала тарабарщину.

Да что ж её заставляло, если это как барщина, то есть изнехотя, как из-под палки? За деньги, что ли? А что заставляло его принимать лицемерную рабыню? Он же явно презирает её со всей любовной тарабарщиной. Разумеет ли автор, что написал картину холодного безлюбого блуда? А дети читают…

Или:

Обожавшая дотемна

Шлепать после дождя по лужам;

Утверждавшая, что она

Изменяла мне только с мужем.

Да причём здесь любовь к лужам, если в стихотворении, написанном от первого лица, автор бестактно вывел для обозрения бесцеремонную, циничную дуреху. А внуки читают…

У меня порой складывается впечатление, что Ваншенкин не всегда отдаёт себе отчёт в том, что пишет. Это подтверждается не только приведенными выше стихами, но и явными странностями языка его стихов в "Литературке".

…Некоторые стихотворения просто в целом непонятны. Таково, например, "Арбатское":

Толя, Булат и Юра —

Целый мемориал…

Это автор сам поясняет в примечании: речь идёт об умерших друзьях — о А.Рыбакове, Б.Окуджаве, Ю.Казакове. Но читаем дальше:

Смотрит Управа хмуро,

Будто Арбат ей мал…

Причём здесь Управа? На кого. На что она смотрит хмуро? Почему ей будто бы мал Арбат и какое это имеет отношение к умершим друзьям автора?

Пасынки Моссовета! —

Каждый судьбой храним,

Будто бы сроду вето

Не применялось к ним.

Как это "храним", коли все они умерли? И почему пасынки? Квартиры или места на кладбище Моссовет не давал, что ли? Да были у них у всех квартиры и неплохие, и похоронены как полагается. А какое "вето" к ним "применялось"? — кем? когда? по какому поводу? Рыбаков, допустим, безо всякого "вето" укатил в Америку, там и умер, а похоронили в Москве. Окуджава и умер в Париже, и ему, пасынку Моссовета, уже памятник вознесли. Допустим, Менделееву или маршалу Рокоссовскому нет памятника в столице, а Окуджаве есть. Пасынок!

Кончается так:

Цвет городского поля.

Слова и жизни сплав…

А ведь еще есть Коля,

Женька и Ярослав.

Разгадывай, кто хочет, это затмение… А ведь еще есть Вася Федоров, Володя Солоухин, Коля Тряпкин…

Но вернёмся к Эдуарду Асадову.

…Ведь то, что Ваншенкин пишет об Асадове в конце статьи, даёт новую пищу для сомнений, всегда ли поэт-критик понимает написанное им.

Действительно, вы только вдумайтесь. Ради этого, по собственному его признанию, и написана статья: "Асадов хотел рассказать о своей обычной, понятной всем жизни". Да это так. И что? "А нужно было рассказывать о необычной". О какой необычной? Оказывается, "Асадов всегда подчёркивал, что такой как все, а он был не таким, как остальные, и не использовал свой необычный жизненный шанс". Какой шанс? Представьте себе, шансом он называет несчастье человека — его слепоту. И доказывает, какой это богатый, замечательный шанс: "Известно, что при потере зрения обостряются другие органы чувств". Асадов-де "мог, как никто, описать запах женщины, звуки её раздевания, прикосновение к ней, её шепот, осязание её тела, кожи…" Это прежде всего. Как он мог обогатить "эротические мечтания" Ваншенкина! Но, увы, приходится на старости заниматься этим самому, как мы видели.

И даже вот что: "Я, говорит, где-то читал, что восточные царицы приказывали ослеплять своих возлюбленных не после, а до — для большей раскованности…" Может, и поэтов надо ослеплять для обострения чувств и большего бесстыдства? Чтобы превзошли Сорокина и Ерофеева.