Григорий Гольденцвайг - Клуб, которого не было Страница 15

В Химках артист вдруг переходит на английский:

– So what's the kind of club you're running?

– Really various styles. From Jimi Tenor to French jazz festival. Big accent on dance events *, – чувствую себя идиотом. По-русски мы с ним говорим совершенно одинаково.

– Is this far from гостиница «Россия»?

– Неблизко. But it's demolished in any case *.

– Я в прошлый раз оттуда чудом ноги унес, – английский кончается так же внезапно, как начался. – У меня куртка была – ну, типа как у тебя сейчас, армейская. Сидел в баре. Подходят трое таких, коротко стриженных, говорят – ты в каких войсках служил? А не служил, так что носишь? Давай-ка обмозгуем, поговорим. Так минут пять. Я понял: рыпаться некуда и добром не кончится – сижу, про цыганское кочевье рассказываю. А у них желваки играют – приняли ребята, помахаться хотят. На мое счастье, они к барной стойке отошли вместе, а ко мне оттуда бармен, голубой, метнулся незаметно: «Уходи отсюда быстро!» – говорит; показал дверь с надписью: «Служебный выход» – и вывел на улицу.

Гостиница «Россия» – первое и единственное воспоминание Гудзя о постсоветской Москве. Его Gogol Bordello, русско-боратский enfant terrible, тогда уже вовсю гремел по нью-йоркским подвалам, но здесь этих слов еще никто не слышал. Вертит Гудзь головой по сторонам, рекламные щиты разглядывает. У щита «Выиграй билет на концерт Мадонны» довольно улыбается:

– О, знакомые! Она говорит, ей нравится то, что я делаю. Но вот я все думаю – понимает ли она тему цыганскую? Она умная женщина, и муж ее тоже человек хороший. Уважаю. Только чувствуют ли на самом деле?

Живи я в микрорайоне Бровари, наверно, осмысливал бы это откровение до сих пор. Но я оказался менее восприимчив: сижу рассылаю CMC по телефонной книжке.

О визите Гудзя мы узнали в последний момент – тиснули пару тысяч флаеров с усатым портретом и цитатой из NME про «этот-ах-восточноевропейский Мулен Руж», что так «пьянит-пьянит-пьянит». Теперь пытаемся информировать друзей, родственников и сопричастных.

– NME, – морщит лоб Гудзь. – Долго же до них доходило. Мы в Англии сто раз сыграли, пока до них из Америки докатилось. О чем думали.

На фото в NME во всю полосу – Гудзь на здоровенном барабане плывет через толпу. Фото мы скопировали и тоже отправили, кому смогли. Первое мая. Весь город на дачах. Посмотрим, что будет.

У Гудзя один мелкий чемодан. Подарки для цыган Прикарпатья и пластинки для сета.

Артисту полагается тихий час. А мне – марш-бросок в клуб и последняя попытка собрать людей на вечеринку.

О том, что нет хуже момента для вечеринки, чем первомайские праздники", я слышал неоднократно. Первомая – и мая вообще – панически боятся арт-директора, промоутеры, артисты. Он пострашнее голодного января и отпускного августа: граждан, как пылесосом, засасывает на дачу, в Турцию, в цивилизацию – куда угодно прочь из города. Город в эти дни, как по иронии, особенно приятен и пустынен. Но внутрь: в клуб, в бар, в концертный зал – населению в Первомай совсем не хочется.

А теперь попробуй себе объяснить, почему ты поддался и согласился забукировать Гудзя именно в это странное время, когда ему вздумалось посетить Старый свет.

Мои датчики самочувствия располагаются сегодня в каморке под вывеской «Касса». В предварительной продаже – двадцать семь билетов. Кошмар и ужас.

Что умеет Сергей Сергеев и чего не умею я: взять из ниоткуда, из-под земли сто-двести друзей. Заставить оторвать задницу от дивана, прыгнуть в такси и проехать через весь город, чтобы общаться, тратить деньги и делать глупости.

Впрочем, Сергеев собирает на себя, на атмосферу, на светскость с человеческим лицом; мы же скромничаем и трудимся, общаться нам некогда, к нам идут – за артистом. Только если не первое мая на дворе. «Ваше SMS-сообщение отправлено 250 получателям». Уфф.

Гудзя привозит Новое Желтое Такси. Водитель полчаса искал дорогу, изъясняется с жутким южным акцентом – где их только набирают. Тем не менее с Гудзем они общий язык нашли – обсуждали нелегкую жизнь цыган Бессарабии. Пока мы скандалим из-за лишних пятисот рублей, артист преспокойно стоит у машины, задрав голову и подставив робкому майскому солнцу кончики усов. Гитара через плечо. Цветастая зеленая шаль спадает на кожаные штаны.

Гости потихоньку подтягиваются. Миша и Карина из «ОГИ». Ира и Таня из «Китайского летчика». Продано сто билетов. Бывает.

Гудзь выскакивает на сцену, со змеиной проворностью миновав низкую притолоку, – он, кажется, первый, кто не унесет на память о нас здоровенную шишку. Иглу в винил вонзает – как техничная медсестра в задницу.

– Лэла-лэла-лэла, – заходится в ресторанном экстазе винил.

– Лэла-лэла-лэла! – выплевывает в микрофон Гудзь.

– Лэла-лэла-лэла! – кричит из зала профессор Рябцев. Зал полупустой: коллегу надо поддержать. Или нет, пожалуй, не надо.

Хоп – Гудзь с микрофоном выплясывает в зале. Хоп – лежит на сцене, ноги танцуют шаманский танец сами по себе, башмаки отбивают ритм, винил прыгает. Хоп – охрана нервничает: артист, зажав микрофон в зубах, как герой-радист, обезьяной залез на ферму и пошел выплясывать на балконных перилах по периметру.

Я очень надеюсь, что у него есть медицинская страховка! Я также надеюсь, что с его опытом полбутылки водки – ерунда, и танцы на пятиметровой высоте – обычные дела. Миша и Карина, Ира и Таня, сто добровольцев, променявших дачу на высокое – теперь в прямом смысле высокое – искусство, застыли внизу, открыв рты. По ним лупят стробоскопы, для них гудит балканская свадьба, «лэла-лэла-лэла» орет им сверху в микрофон Гудзь. Слюна капает, кольца микрофонного шнура падают в зал, зрители застыли в изумлении – и не похоже это на крейзи-диско; похоже на ковбойский вестерн, на день открытых дверей в сумасшедшем доме похоже, сеанс экзорцизма.

Через два часа, когда в зале остается десять человек, Гудзь меняет пластинку с бесконечным панк-гопаком – на пугающе праведный колокольный звон. Ударяет лбом о стол – раз, другой, третий. Головы больше не поднимает.

– С ним все хорошо? – испуганно шепчет мне на ухо журналистка НТВ.

Ей стыдно, что люди разошлись.

Гудзь, потный, здоровый и невредимый, сидит в пустом клубе на барной стойке. Так, говорит, всегда бывает. Сначала никого нет – потом люди распробуют, потом стадионы на Gogol Bordello заполняют. Все нормально: в Киеве послезавтра так же будет.

Я ем жареную картошку с жирными полосками свинины и грибов.

– Ам! – волосатая ладонь захватывает с моей тарелки пригоршню поджарки и отправляет куда-то под усы. – Вкусно, можно мне тоже такую?

Ладонь прореживает густую шевелюру: вытирайте руки после еды.

Полгода назад под нью-йоркским снегопадом – а снегопад у океана, доложу, редкостная гадость: сыплет шквалом и тает ручьями одномоментно – закрыв лицо руками, я брел по Лоуэр-Ист-Сайд в «Механату», где резидентство-вал Гудзь. Я был единственным на тротуаре, такси, казалось, растворились в снегу, и представить, как, будучи в Нью-Йорке, можно пропустить этот джипси-панк, я не мог.

– «Механату» засыпало тогда снегопадом, – Гудзь объясняет, почему я уткнулся в закрытую дверь. – Ты, как будешь в Нью-Йорке в следующий раз, позвони – мы тебе правильную party организуем.

Конечно. Мне хорошо знакома терпеливость нью-йоркских автоответчиков.

Журналистка НТВ, не говоря ни слова, продала Гудзя на следующий день в клуб-конкурент. Артист не постеснялся подработать. В клубе, было пятьдесят человек. Бог в помощь.

В офисном дворе имеются: стена коричневая кирпичная, до неба, помойка на три контейнера, барный стул, облезлый, списанный – 4 шт., повар курящий – в ассортименте.

В выбеленном офисе попахивает гарью. От обугленных олейниковских папок просто разит – но их трогать нельзя, вырезки «известные промоутер и журналист открывают клуб» нам для сшибания копеечки со спонсоров необходимы. В ксерокс их – и пахнуть не будет.

На четвертом месяце в наших сумасбродных действиях, в беготне, утрамбовывающей мозг в икроножные мышцы, в постоянном «все пропало!» – прорезается вполне стройный ритм.

Неделю – на взаимный телефонный терроризм с директорами групп, неделю – на укладку расписания, борьбу с копирайтером, дизайнером, типографией (получите расписание на месяц). Беготня за агентами западных артистов – ежедневно. Беготня от молодых деятелей искусств, западных и отечественных, – ежедневно. Честно отслушиваю каждое демо. Честно признаюсь, что девать молодых талантов (а ведь попадаются!) мне решительно некуда.

Ленивее московской публики – свет не видел. Двадцать проданных билетов на Won James Won меня больше не удивляют: на дивную финскую группу Kometa (текилообразный сайд-проект поддельных уборщиц Cleaning Women) в кассу заглянул один (еще раз прописью: один) человек. Да и кто пойдет любопытствовать на предмет молодых талантов, когда мы сами задали ритм: от БГ до Александра Барда каждую неделю? В неделе семь дней, и в кошельке у дорогого телезрителя не безграничный запас. 2006 год – плохое время, чтобы быть молодым артистом. Только есть ли вообще-то хорошее время, чтобы им быть?