Газета День Литературы - Газета День Литературы # 109 (2005 9) Страница 15

— Может, не нашли сносных фотографий… — примирительно заметил Борис". Как говорится — без комментариев…

К яркому образцу размышляющей прозы относится повесть Бориса Иванова "Медная лошадь и экскурсовод" (№8), одновременно являющаяся перекличкой с пушкинским "Медным всадником" и горьковским "Климом Самгиным". Мятущийся герой Бориса Иванова не может и не хочет "становиться копией кого бы то ни было, даже самого себя". А что же собственно тогда должна представлять собой его жизнь? Вроде бы ответ на это однозначен: "пишу книгу о репрессированных поэтах, писателях, мыслителях страны". В ней будут "десятки имён, и не каких-нибудь там маргиналов, а тех, кто образовали стержень русской культуры": Новиков, Радищев, Пушкин, Чаадаев, Лермонтов, Тургенев, Достоевский, Пастернак, Бахтин, Клюев... Ряд имён — длинен. "Но не делается ли история на конвейере преувеличений" и не красивее ли, эффектнее отвергнуть "нирвану, ходящую за нами по пятам?" Этим автор, кажется, и соблазнился.

Время непрошедшее изливается на читателя в воспоминаниях Владимира Алейникова из серии "Отзывчивая среда". О "дерзких, одержимых, безоглядных" — художнике Владимире Яковлеве и поэте Леониде Губанове ("А на столе свеча горит, горит Душа моя, не тает, и Ангел с Богом говорит, и Бог над Ангелом рыдает"); о Сергее Довлатове и незабвенном Веничке Ерофееве (ах, как роскошно Евтушенке досталось!); о питерцах Эрле и Сапгире, всегда "находящихся в образе"; и прочих других. Но главный герой — "само тогдашнее орфическое — вновь сознательно подчеркну (настаивает автор. — В.Е.), — и разрозненным людям нынешнего злополучного как бы времени, или, пусть и так, междувременья, без лица, без сердца, без голоса, без души, без горенья, без имени, без отрады, без песни, без памяти, без любви, без надежды, без веры, ещё раз и ещё много раз я об этом упрямо напомню — вроде бы и лирическое, а на поверку — эпическое, с именем каждого из нас крепко связанное, и если в корень смотреть — героическое, разумеется, осиянное творчеством время".

Герой романа Глеба Шульпякова "Книга Синана" ("Новый мир", №6) тоже, как и герой Бориса Иванова, пишет книгу. Но эта книга о Синане — архитекторе, жившем в ХVI веке, "чьи мечети ждёт вековая слава", правоверном вельможе, повидавшем мир, и владык этого мира повидавшем тоже. Главное дело жизни Синана — реставрация храма Святой Софии, говорившего до сих пор на языке греческой литургии. И строительство моста в Эдирне — для Сулеймана Великолепного, отправляющегося походом на Вену. Синан, раб султана и великий архитектор империи, жизнь положивший на мечети, достигший почти семидесятилетнего возраста, вдруг оставляет на мосту знак — каменный медальон с начертанием, что не он, Синан, строил мост, а "Юсуф, раб Божий из деревни Аирнас, что лежит рядом с городком Кайсери в Анатолии", и что "отныне он свободен". Пути Господни неиповедимы… И талантливый художник может отчасти восстановить их штриховым слабым подобием.

Петербуржец Александр Мелихов романом "В долине блаженных" (№7) пытается решить извечную проблему счастья. "Чудодейственная сила любви подключает нас к неясной, но оттого не менее реальной сверхчеловеческой грёзе, незримо окутывающей мир, в котором мы живём — и который погибнет, когда перестанет грезить." Такой высокой нотой начинается роман. И он не только и не столько о грёзе любви. Но и о том, что в юности главный герой с "приятным изумлением обнаруживал, что быть евреем — это классно, что сидеть в тюрьме — это классно, что смотреть на мир со стороны и немного свысока — это более чем классно". В юности… В зрелые годы, попав на свою историческую родину — в "Долину блаженных", эволюционирующий герой переживает катарсис — очищение через потерю. Потерю вот этой самой грёзы — грёзы любви. И высвечивается талантом Александра Мелихова такое… Почитайте…

Песней о бунте Андрея Убогого начинается шестая книжка "Нашего современника". "Путешествие к Пугачеву" повторяет подвиг Александра Пушкина, посетившего пугачёвские места. "Бывают странные сближения" — это пушкинское срезонировано Андреем Убогим, встретившимся с Южным Уралом — колыбелью великого мятежа, в 230-ый год его юбилея. Встреча эта "имеет особый смысл и задаёт те вопросы, от которых нельзя уклониться"… "Народ, неспособный к бунтарским порывам — это народ-импотент" и "тайна Старой Европы в том, что она разлюбила жизнь", — соглашаясь с этими размышлениями Камю о метафизике бунта, автор добавляет: "А вот мы, русские, так любим жизнь, что готовы её задушить в "тяжёлых нежных наших лапах".

И опять — грёзы любви. Только не платонической, как у Мелихова, а по-русски бестолково широкой — "не просто космос, это целая галактика". Героя повести Юрия Оноприенко "Одинокая сорока" (№7) одолевают самоуничижительные мысли — "она влюбилась в меня, как в загадочного неуклюжего зверька". А героиня, одновременно, — это и оскалившийся "молодой волчонок", и "залётный ангел", не знающий о себе ничего. И долюбился герой Оноприенко не только до "полсердца вынутого", но и всё сердце чуть не загубил. Но каков финал: это вам не "Долина блаженных" — "се душа" в её обнажённо-трепетном виде!..

Стоит отметить, что все три летних номера богаты блестящими миниатюрами Сергея Михеенкова, Юрия Копылова (сочное, лесковского стиля повествование его достойно разговора отдельного), Ярослава Шипова, Владимира Марцинкевича, Виктора Семёнова, Юрия Голубицкого. Каждая — как жемчужина, не вполне, может быть, дозревшая (за исключением Юрия Копылова), но стремящаяся к этому активно.

В повести Владимира Шпанченко "Тайна старых писем (Сталин в Курейке)" (№8) опять накатывает волна метафизики русского бунта и русского имперского, до и после бунта, бытия через призму некоей подзабытой или отодвигаемой, уничтожаемой науки — народоведения. "Если мы живём под одним небом с различными племенами, то должны в силу своей образованности и культуры изучать и знать мир инородцев. Поэтому я кроме топографии, геодезии и астрономии интересуюсь ещё деятельностью шаманов у алтайцев, якутов, гиляков, самоедов, лопарей и других народностей", — так подпоручик Новосильский ещё в начале ХХ века обозначил истоки этой науки.

Удивительно, что и Василия Дворцова в романе "Terra Обдория", отрывки из которого напечатаны в восьмом номере журнала "Москва" также интересует эта самая наука народоведения. Что это? — складывающаяся пока слабенькой горной тропкой новая тенденция освоения действительности или случайное дуновение ветерка свежего? Может быть, русская литература готова уже все силы свои подтянуть, приложить для выхода на эту самую — "национальную идею", на победный её рывок. И настало "время собирать камни мироздания", как выразился поэт Геннадий Красников, — всего мироздания, без исключений, без отторжений...

После глубокого, основательного исследования об Александре Грине Алексей Варламов занялся "третьим Толстым" — Алексеем Николаевичем, "красным графом". В романе "Красный шут" (№7-8) безжалостно правдиво, "не претендуя на архивные открытия в этой области и лишь пытаясь расставить в этом почти что неправдоподобном сюжете свои акценты", он резюмирует главное: "если Алексей Николаевич Толстой был графом и сыном Николая Александровича Толстого, то он не был дитя любви, но дитя ненависти и раздора, и именно это странным образом определило жизнь этого литературного баловня — советского Гаргантюа, эгоистического младенца, каким звал его Горький; национал-большевика, космополита, великого писателя и труженика, что признавал и взыскательный Бунин…" Да, широк русский человек! В полной мере это относится и к герою этого повествования.

И опять россыпь жемчужная рассказов в летних номерах "Москвы". Здесь и Николай Шадрин со своим добрым метафоричным пером, и тончайшие психологические нюансы Игоря Штокмана, и сентиментальная народная драма Владимира Бурлачкова. Вот только, пожалуй, весьма претенциозная повесть Юрия Фидельгольца "Магом шарж" (№6) вызвала несогласные недоумённые вопросы. Может быть, отгадка неприятия негатива повести кроется вот в этом диалоге отца главного героя с собственным братом: "Лёвушка, нам ли пропадать? Моя идея проста как гвоздь: записываемся в партизаны. Рейд по фашистским тылам. Налёты на местечковые городки. Любой магазин, любая лавчонка — твои! Лафа! Ну как? По рукам?" — "Я не мародёр, Лёнька, и тебе советую проявить благоразумие". Вот это сакраментальное "проявить благоразумие" вместо иной какой-то эмоционально отторгающей, живой реакции выдаёт чужесть и отца всему происходящему, принадлежность и его к "племени смотрящих на мир со стороны и свысока". А яблоко от яблони упало недалеко.

Жаль, не остаётся ни места, ни времени на публицистику — так и хочется выделить её именно жирным шрифтом, настолько интересна она в этих летних номерах…