Газета День Литературы - Газета День Литературы # 85 (2004 9) Страница 15

Совершение обрядовых действий поэтому — не прихоть, не формальность, не "пережиток прошлого", а постоянная жизненная необходимость, иногда суровая, безотлагательная и жесткая: как бой с врагом, как переход через Рубикон, или как роды у женщины. И правильно пройти этот рубеж между различными рядами действия бывает достаточно сложно, поскольку, помимо собственной готовности человека к обряду, должна существовать и готовность к обряду системы внешних величин. Эти системы также движутся, развиваются и изменяются, порог проникновения в них со временем то возрастает, то снижается и порой становится доступным для специально подготовленного к обряду человека.

Закономерности подобных изменений, особенно в применении к сложно организованным, высокого уровня системам — основа и объяснение реальной иерархии человеческого общества. Ведь мало перейти из ряда в ряд, мало перейти из ряда в ряд правильно, мало перейти из ряда в ряд правильно и чисто — нужно еще знать и понимать, как и зачем это делается.

Такое знание и такое понимание суть свойства посвященных. Эти свойства на телесном уровне проявлены как просвещение, на душевном — как собственно посвящение, и на символическом — как святость. Важно при этом, что просвещение доступно и в одностороннем порядке, посвящение требует усилий как посвящаемой, так и посвящающей стороны, а святость достигается только путем собственных усилий и сверхусилий.

"Учатся у тех, кого любят".

Гёте

Нынешняя система обучения и воспитания людей насквозь материальна, телесна и правильно именуется системой просвещения. Однако ее нынешние претензии на абсолютность и всеохватность даваемого "просвещением" знания опровергаются самой жизнью.

Высшее образование лишь формально, а по сути — ничем и никак — не помогает современному человеку при его столкновении даже с самыми низшими рядами политического действия, управления. Самые лучшие специалисты, свободно оперирующие в своих рядах телесного действия, оказываются, как правило, беспомощными и бесправными перед произволом мельчайших чинов и чиновников власти, но полагают это почему-то свидетельством собственной "чистоты" и "властной грязи".

Хотя на деле самый мелкий чиновник и управленец оперирует по преимуществу в качественно более высоком ряду действия, чем самый крупный врач, конструктор или ученый-"естественник". А бесчестие и произвол этого чиновника — бесчестие и беда не только власти, но всего больного общества в целом, а "чистого", "честного", "аполитичного" специалиста, рабочего или крестьянина — в особенном и в частном. Такие "честные специалисты" более всего похожи на сумасшедших, постоянно моющих только руки и ничего более, а затем с гордостью демонстрирующих чистоту своих рук окружающим.

Подобного рода безумие свойственно и воинам, полагающим обманом и грязью действия священников на символическом уровне, которых они попросту не понимают и не хотят понимать в безумии своем.

Путь же един, и общество — едино, а высший уровень бытия всегда проявлен в более низких уровнях и опосредует, описывает их собой. Обратное утверждение — неверно.

Кроме того, одна степень иерархии — право и способность разделять обстоятельства места и времени, другая степень — право и способность соединять их в целое, третья степень — право и способность управлять целым, оживлять его своей сущностью. В зависимости от того, какого уровня бытия: телесного, душевного или символического,— касаются по преимуществу эти права и способности, каждый из нас движется по Пути как труженик, политик (воин) или идеолог (священник).

Путь этот, тем не менее, пролегает одновременно во всех трех уровнях бытия. Он пролегает не только внутри каждого из нас, но и во внешнем мире, даже по земле, которую мы не случайно именуем Родиной. И движение по Пути, освоение мира каждым из нас не может оставаться делом только внутренним, особенно на низших уровнях — оно обязано проявляться и вовне. Как ни пытались истинные подвижники духа сокрыть свои движения, они проявлялись вовне чудесами, как о том свидетельствуют истории всех религий. Точно так же политические движения имеют своим следствием расцвет или упадок движений экономических, но никогда — наоборот. Достаточно вспомнить хотя бы "переворот в марксизме", произведенный Лениным, с заявленным первенством политической жизни над экономической.

Развитие любой народной общности всегда проявлялось в утверждении и защите своей Земли и своего Слова — именно как своих сверхсущностей, созданных общим трудом, пропитанных общей кровью, возвышенных общим духом народа, идущего по Пути, а потому и являющегося народом как сверхсуществом, а не механической "суммой населения".

Литература есть род воинского искусства, и только те писатели, кто правильно осознали себя и верно пожертвовали собой как воинами Слова, имеют право на Честь и Победу. Перед завершением этого нашего совместного перехода вспомним слова величайшего певца древности.

"Нет ничего худшего, чем блуждать в чужих краях".

Гомер

Вспомним, чтобы увидеть нашу прекрасную земную Родину как проекцию прекраснейшей Родины Небесной, и весь наш Путь — как страшный, почти невозможный, но единственно необходимый Путь возвращения отсюда туда.

Владимир Бушин ЛИЦА И МАСКИ

В лучезарной "Новой газете" было напечатано ослепительно-блистательное предисловие Евгения Евтушенко к выходящей в издательстве "Время" книге избранных стихов Владимира Луговского. Батюшки, а я и не знал, что Евтушенко всё еще в России да всё еще и продолжает сочинительствовать...

Чем же блещет его предисловие, чем ослепляет? Прежде всего, как всегда, редкостной концентрацией невежества, вздора и лжи. Начать с того, что он не знает фактов, о которых пишет. Например, уверяет, будто Луговской во время войны уехал в Ташкент. Там в 41-м укрылись многие. Вспомним хотя бы допризывника Юрия Трифонова — близкого друга Евтушенко. А сорокалетний Луговской показал войне свою, по выражению автора предисловия, "военную спину" и очутился еще дальше — в Алма-Ате. Евтушенко очень любил Луговского и Трифонова и потому сочинил для их оправдания изящный афоризм: "Дело не в географическом местонахождении наших тел, а в местонахождении наших душ". Разве не ослепительно? И почему только этот лозунг не висел в призывных пунктах СССР во время войны? Однако вот вопрос: если в ту пору местонахождением тел иных литературных мужиков призывного возраста были Ташкент и Алма-Ата, то не значит ли это, что местонахождением их душ были собственные пятки? Надо полагать, свой афоризм Евтушенко прилагает и к себе: дескать, бренное тело мое в сытой Америке, а бессмертная душа моя в голодной России и вместе с народом голодает.

Автор, как верный заединщик Чубайса и Новодворской, разумеется, гвоздит советское прошлое: "Луговской принадлежал к той эпохе, когда почти невозможно было выжить честному человеку без того, чтобы хоть за что-то, но не было бы стыдно." Разве не блистательный набор слов? Однако — ведь пальцем в небо, Евгений Александрович, ибо в любую эпоху, буквально в любую, и в жизни любого честного человека всегда найдется нечто такое, за что ему и стыдно, и горько, и отвратительно. Честный человек был Пушкин? Так вот он, дитя совсем иной эпохи, признавался:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,

Но строк печальных не смываю.

О, если бы Евтушенко, порочное дитя нашей эпохи, не смывал печальных и позорных строк своей жизни, а хоть что-нибудь перенял из пушкинского признания! Хоть крупицу отвращения к своей жизни, хотъ одну слезинку раскаяния за свои дела, хоть минуту трепета перед днем Страшного Суда...

Нет, он предпочитает казнить не себя, а эпоху, когда, мол, "благополучно выжившие делились только (!) на две категории — на делавших что-то стыдное по собственной инициативе или же ''под давлением обстоятельств". Поскольку, кроме этих двух, никаких иных категорий больше не было, то значит, весь народ, вся страна семьдесят лет творили нечто стыдное. Сам благополучно выживший поэт принадлежит, бесспорно, к первой категории — к добровольным творцам мерзостей. Впрочем, названные им две всеохватные категории имеют у него в свою очередь два подразделения: 1) палачи, 2) доносчики. Говорят, сам Евтушенко принадлежал ко второму подразделению первой категории, т.е. был добровольным доносчиком. А вот, допустим, Солженицын — тоже ко второму подразделению, но второй категории, т.е. стал сексотом "под давлением обстоятельств". (Впрочем, давление-то было пустяковое. Просто позвал опер и спросил: "Можете?" И Александр Исаевич тотчас: "Могу-с! У меня и кличка уже заготовлена — Ветров"). Солженицын рассказал о своем сексотстве сам в полубессмертном "Архипелаге", а о Евтушенко будто бы поведал в воспоминаниях генерал КГБ Судоплатов. Не знаю, не помню. Известно мне только, что его теща, мать первой жены Белы Ахмадулиной работала в КГБ, и поэт, как тоже рассказал сам, иногда получал там за нее зарплату. Однако, имея в виду его собственную градацию нашего общества, естественно задуматься: а за неё ли только получал?