Газета Завтра Газета - Газета Завтра 284 (19 1999) Страница 15

И с русским свистом понеслись над лесом

Снаряды всех калибров из стволов,

Неся слова: “От Пушкина — Дантесам

За жизнь, за слезы, за любовь”.

Дантесам всех времен и всех наречий,

Стреляющим, плюющим в души нам,

За всех, кто жил и будет жить здесь вечно

Назло Дантесам и другим врагам.

За нашу честь, за славу, за могилы,

Пускай над ними звезды иль кресты,

За край наш отчий, горестный и милый,

Исполненный душевной красоты.

И пусть сейчас какой-нибудь повеса

Мне возразит: “Зачем, мол, ворошить?”

Они живут — наследники Дантеса,

И рано нам оружие чехлить.

* * *

По осколкам, по отзвукам и словам

Собираю себя, как голодный

Собирает крошки еды со стола —

Пищи Господней.

Собираю из капель дождя, из травы,

Упавшей под ноги заката,

Из рыбьего всплеска и крика совы,

Из тайны греха и расплаты.

Собираю себя из обмана и зла,

Из надежды, что все — преходяще,

Из последнего слабого взмаха весла

И вздоха шагов уходящих.

Из того, что хочу, да не в силах забыть,

Что любовь обращает в усталость.

Собираю — и не могу сочленить

С тем, что во мне осталось.

* * *

— Господи!

Чем засыпать мне пропасть эту,

Что лежит между злом и добром?

— Я и Сам не знаю ответа,

Мирозданье пройдя пешком.

— Господи!

Где найти мне такие силы,

Чтобы мир принимать, как он есть?

— Это знают одни могилы,

Но живым не слышна их весть.

МОЛЕНИЕ О МЕТЕЛИ

В середине московского лета,

В коей плоть досыта разогрета,

Там, где млеют кремлевские ели,

Среди самодовольной толпы,

Озирающей власти столпы,

Я взмолил небеса о метели.

Не о той, что стенает и воет,

А о той, что навечно хоронит,

Той, что вымела Наполеона,

Что следы замела декабря,

А потом заодно февраля,

На котором угасла корона,

Той, что воином грозным и верным

Разметала врагов в сорок первом...

Ой, метуха, шалоник каленый!

Замети кривопутье и гать!

В белый саван приди спеленать

Наше лихо под ратные звоны.

Гой ты, посвист лихой!

Ваша снежесть!

Ты повымети всякую нечисть!

Убели снегов белых белей

Почерневшие души людей...

В самом центре Москвы, в летний день

Я взмолил небеса о метели.

* * *

Из пустоты и одиночества,

От бреда рока и картин

Туда, где белое пророчество

Российских праведных равнин.

Туда, где оттепель крещенская

Снедает ласково снега,

И где прощение Вселенское

И где Вселенская тоска...

Уйти, уехать, улететь ли,

Простив долги, забыв права,

Чтоб душу вытащить из петли,

Пока она еще жива.

И там, за серыми пригорками,

Где превратился в камень крик,

Вдруг пожалеть осины горькие

И угасающий родник.

Среди покоя и безбрежности

В той примиряющей дали

Найти смиренье в тихой нежности

К уставшим путникам земли.

Там на рассвете вздрогнет звонница,

Благословение верша.

И прежней верою наполнится

Неубиенная душа.

* * *

Россия! Доколе страдать

Твоим неприкаянным жителям,

Полей изможденных хранителям,

Церквей и погостов ревнителям...

Россия! Доколе страдать?

Россия! Доколе терпеть

Разор нашей Отчины древней,

Убогие веси — деревни,

Продажность столицы-харчевни...

Россия! Доколе терпеть?

Россия! Доколе прощать

Вещателей лживость стоустую,

Предателей власть эту гнусную,

Безвинную кровушку русскую...

Россия! Доколе прощать?

Россия! Когда же в набат

Ударит твой новый мессия,

И выйдут на бой все живые

Во имя спасенья России...

Россия! Когда же в набат?

Только низкие цены на продажа домов во Власово 5 и никаких других.

Владимир Галкин “БЕГОВАЯ” (рассказ)

ОКТЯБРЬ СТОЯЛ СОЛНЕЧНЫЙ, жаркий, но с ледяным ветром, и хотелось лечь вот с этими прошаками на землю и выть волком.

Одна сидела на своих обрубках ног, завернутых в грязное одеяло, привалившись к оградному фундаменту церкви Николы в Хамовниках. Белизна ограды от солнца резала глаза, а эта толстая девушка или женщина (пойми ее сразу) зябла в ватнике, ее пальцы-морковины шевелились, она что-то показывала подруге, которая рядом валялась, совершенно пьяная, и с как бы нагримированным до синевы лицом, пела-проговаривала что-то божественное. И безногая тоже была пьяна, но не шибко, привычно, словно трезвая, и это тоже входило в ее профессию христарадницы и не мешало говорить спокойно, разумно, с легким подвыванием.

А дело все в том, что я им положил в их коробки из-под обуви по пятирублевой монете, безногая расчувствовалась, разговорилась, не глядя даже на меня, сидящего возле на корточках. У нее текли слезы по вспухшим, резиновым щекам, она сопела, кашляла, свистя бронхами.

— Хошь знать, да? А я это уж не вам первому, ага. Во какой я кусок! А была-а-а... Я сама из Подлипок. У нас там работы никакой. На швею-мотористку, говорят, учись, будешь, говорят, в фирме швейной одежу строчить, деньга пойдет, там плотют ничего. Я вызнавала: девки наши пробовали, к какому-то Паникину устраивались, а через полгода их сокращали. Им самим нечем платить, этим... как их, черт? Бизнесменам. Не, это не идет.

Недалеко от нас сухой, как лист, старик-нищий запел прекрасным голосом “Санту-Лючию”. Это было дико и прелестно.

— Попробовала я в проститутки, у Курского вокзала стать на точке. Так, сама по себе, без “кота”. Ну, один раз снял меня приличный дядечка, сотенку обещал за десять минут, а как привел в какую-то кладовку, в пакгауз, что ли, так и смех, и слезы: и сам не может, и чего-то я должна ему делать, а чего — не знаю... Противный такой, губа на нос лезет. Повалехались, промучал меня часа полтора, застегнулся, как мальчик, и выдал, гад, полтинник. И то спасибо. Как из курятника вышла. Потом еще двое, молодые, тоже вроде культурные ребяты, а... Сучки поганые! Просто-тки изнасиловали в вагонном купе, а сперва стихи читали. Они на рефрижераторе ездили, с мясом, стоянка, вишь, у них в Москве. В ледяном вагоне, на мерзлой корове...

Решила порвать с “этим”, перейти к товарке своей “челночить”, очень звала в помощницы, но ведь это, сам знаешь, какая жизнь. Ни сна, ни продыху. Москва-Стамбул, Стамбул-Москва. И каждый норовит и товар отнять, и тебя трахнуть за так. До границы добралась и говорю: “Нет, Груня, не могу, вот тебе товар мой, другую найдешь, а мне, как вернешься, отдашь. Что сможешь, то и отдашь”.